Александр Левинтов - 1 | Плато. Диалоги

Д У Х: но потому и актер, лицедей. Он притворяется верующим и сущим, а сам живуч и дыхуч.

С Ы Н: и для чего же все это?

Д У Х: понимаешь, все так гнусно устроено – меня все меньше и меньше, а всякой материальности все больше и больше. В этом, кстати, весь смысл эволюции. И единственное, кроме нас, разумеется, что противостоит этой эволюции – человек, хотя и ему, как и всем, приходится размножаться, плодиться и материлизовываться. Но – не только это. Мы дали ему свободу – с единственной надеждой, что он ею воспользуется и начнет творить вместе с нами меня, то есть духовность, то есть мыслить. И кое-кто из них так и делает, но большинство – зарывают в землю свои таланты и предают тебя, своего даймона, во имя материального дерьма, называемого ими благами. Это так гнусно, но это, увы, справедливо, и есть наше – трое-наше бремя и судьба, иначе – никакого драматизма, сплошные Елисейские поля.

С Ы Н: утешил, как всегда. А теперь объясни мне, ну и мерзость, эта ваша жареная рыба, те тексты, что мы передали им – они для размышлений или их надо воспринимать как закон и предписание? Это – нормы или камни преткновения?

Д У Х: и то и то. Для одних – это повод для толкований, способ размышления, для других – чуть ли не уголовный кодекс. Вот ты как-то сказал мимоходом «не должно лилиям прясть» – и королевская аристократия свято исполняет этот закон бесконечным бездельем.

С Ы Н: ну, да, некоторые, я знаю, даже руки не моют перед едой, потому что однажды я сказал «не то грязь, что в уста, а то, что из уст». Но ведь это глупо.

Д У Х: так ты сам дураков любишь! Это ж твои любимцы! «нищие духом», мною то есть.

С Ы Н: я имел в виду – дыханием, жизнью, психэ, а вовсе не умом.

Д У Х: ясней бы выражался – скучней бы жил.

С Ы Н: и то верно. Пошли отсюда.

Д У Х: вот так всегда: только начнешь – и уже пошли. Что может быть эфемерней меня?

С Ы Н: вера в тебя

Видеосалон не работал – теперь здесь оборудовали таможню и центр по борьбе с вооруженной торговлей наркотиками. В ходе досмотра и допроса два пассажира были проведены в камеру предварительного задержания

С О Ф О К Л: вот ты спрашиваешь, как это делается, а я тебе скажу – нет ничего проще. Сначала я слева направо размещаю персонажей – в соответствии с рассказами древних. Потом создаю первое место, начальное. Ну, например, пир богов и подброшенное яблоко с надписью -«самой красивой». Потом – последнюю сцену, финал, апофеоз, мораль. Какое-нибудь избиение женихов или Афинский суд над сыном вождя ахейского войска в Трое. А потом заполняю в определенной последовательности все промежуточные сцены, как бы пока забыв о персонажах.

П Л А Т О Н: так просто? Но ведь вся драма людей в том, что они ниоткуда и никуда, они – лишь краткие эпизоды в жизни идеи, ей почти незаметные и неразличимые.

СОФОКЛ: но ведь я и пишу драмы людей! Аристофан смеется и издевается над людьми, героями и богами – у него получаются комедии, сатиры. Мне трудно назвать это драмой, но это – драма. Кстати, не так все просто, как тебе, возможно, показалось. Ты помнишь, у меня получилось так, что слева направо расположены разные персонажи, а сверху вниз – хронология мест или сцен. И теперь начинается самое интересное: мне надо на пересечениях расставить реплики, действия и мысли, связав их так, чтобы это было необыденно и обыкновенно, а наполнено явными и скрытыми значениями, чувствами, ревом чувств, козлиным ревом чувств, страстями необыкновенными, потому что только необыкновенное поучительно. И вместе с тем все это должно быть не только страстно и поучительно, но и оправдано, мотивировано, очевидно.

ПЛАТОН: ну, да, ведь иначе зритель и не поверит и не будет сопереживать, он будет только недоуменно пожимать плечами и говорить «это просто невозможно, это сочинил человек в припадке безумия».

СОФОКЛ: вот-вот! какие бы безумия ни творились на сцене – зритель не должен впадать в такое же неистовство и должен понимать, что же все-таки происходит.

ПЛАТОН: а если ты обнаруживаешь, что кто-то на сцене лишний: ему нечего сказать или сделать? что ты делаешь с ним? или – что ты делаешь, когда видишь, что имеющихся персонажей не хватает для выражения слов или действий?

СОФОКЛ: мой милый, я их просто создаю, если их не хватает, или просто уничтожаю, если они лишние. Демиург я или не демиург, в конце концов?

ПЛАТОН: демиург, демиург. Да ты, приятель, просто горшечник, глиномеситель.

СОФОКЛ: Люди могут лишь рассуждать либо действовать – но безумно, люди катастрофичны из-за своего промелька в идее. Они рациональны – и не более того.

ПЛАТОН: Люди – да. Но человек – разумен. Рациональность – всего лишь вектор, кстати, направленный вниз, к концу и смерти. Разум сферичен и спекулятивен – он всегда может прирастать и расширяться подобно пузырю.

СОФОКЛ: пусть ты прав – на этом драму не сделаешь.

ПЛАТОН: драму людей, событий, места и времени – да, но есть же и другие драмы!

СОФОКЛ: неужели? какие же?

ПЛАТОН: есть драма самой идеи.

СОФОКЛ: и в чем же она состоит?

ПЛАТОН: моя драма – от пролога к эпилогу идеи, где люди и действия – лишь декорация, где персонаж размышляет, следовательно развивает идею, и этим персонажем может быть любой, втянутый в идею – бог, герой, человек, нечто. Драма идеи – в поиске выразителя, их мало и мало среди них достойных идеи.

СОФОКЛ: как же ты ее создаешь?

ПЛАТОН: как ларец в ларце. Одна и та же мысль, всего одна, ищет своего лучшего выражения – и мы: мысль, я и зритель, точнее сомыслитель этой драмы – движемся вглубь этой идеи, все дальше и дальше, а декорации, которых, признаться, и вовсе нет, тают и растворяются в собственной ненужности, персонажи, как дым, рассеиваются и забываются, все несущественно, кроме идеи, которая все не является и не является…

СОФОКЛ: и так и не появляется никогда?

ПЛАТОН: она, а точнее ее след, называемый смыслом, сомыслием возникает только при прочтении и продумывании мысли.

СОФОКЛ: значит, твою драму мысли нельзя разыграть на сцене?

ПЛАТОН: можно, но зачем, если мысль сама по себе – лучшая игра идеи.

ЗАНАВЕС

( раздается рев взлетающей мысли, из которого прорастает торжествующий гимн небесных сфер, горизонт и все пространство голубеют в ослепительном озарении понимания произошедшего )

30 сентября. Вера, Надежда, Любовь. Три девочки, которых мать благословила на муку и смерть от упорствующих на пути к христианству варваров. Я еду в плацкартном вагоне поезда Симферополь-Москва. За окном – пронзительно синее, неистощимое и неистовое небо и притихшая суета жизни. В разбитном вагоне, сляпанном в конце квартала одной из старинных пятилеток, грязно, нелепо, шумно, ободрано, обобрано и обворовано, дрянно и разболтано. Не соблюдается ни одна норма и ни одно правило: мы везем с собой холеру.