Александр Левинтов - 1 | Плато. Диалоги

Атрей был скотовод и пас овец, а Фиест стал землепашцем.

Настал срок принесения жертвы.

Принес на жертвенный трапезус Атрей золотого ягненка и возрадовала эта жертва дух отца его Зевса.

Вознес свою жертву и Фиест, плодами земли вознес, плодами своих трудов.

Осерчал Зевс. Показались ему дары Фиеста насмешкой, будто издевается над ним Фиест, творящий из праха земли и духа своих сил живое, подобно богу.

Не принял Зевс жертву Фиеста.

Огорченный Фиест, приняв огромную, в размер двух ладоней, чашу неразбавленного вина, впал в энтузиазм – гордыню богоподобия. В диком энтузиазме надругался он над женой брата своего, а овец Атрея украл.

Смеялись люди над Атреем, показывали пальцем на его жену, подстилку для двух братьев. Сдержался и затаился Атрей. Не стал в открытую мстить, а пригласил Фиеста на примирительный пир. Насытился Фиест, а когда пошел по кругу кубок вина с водой, открыл Атрей котел и увидел в ужасе гость, что съел своих детей.

Рвануло занавес и с треском разошлась ткань. В том треске услышал Зевс грозное «Синтесис!».

Свершилось.

И небо остановилось. Солнце пошло вспять и звезды вослед за ним.

Метался на Олимпе Зевс, пуская в бессилии и беспорядке свои молнии. Гнев и ужас объял великого бога. Парки перестали прясть тончайшее волокно.

Свершилось!

Настало время различий. Наступила эпоха Аналисиса.

И чтобы теперь ни предпринимал великий и грозный бог, всё распускалось на свои противоположности. Кротким лебедем подплыл обольщенный красотой Зевс к Леде – и она выносила в своем чреве яйцо с двумя близнецами, Гектором и Полидевком.

Ахилл убивает Гектора и насилует остывающий труп на глазах оскорбленной родни и домочадцев, но настигает стрела Полидевка беззащитную пяту Ахилла.

В другом яйце рожает Леда Зевсу и миру прекрасную Елену, из-за которой начали боги и люди Троянскую войну, и злобную Клитеместру, которая, тая месть за принесенную в жертву дочь Ифигению, казнит позорной смертью великого вождя победителей-греков Агамемнона, сына Атрея.

И вот еще одна двойня, брат и сестра, Орест и Электра, мстят Клитеместре. Залитый кровью матери убийца мечется по свету, ослепляемый и изъязвляемый визжащими от восторга возмездия Эриниями, пока не попадает на жертвенный трапезус грозной Девы Таврической, жрица которой – чудом спасенная Ифигения. Она узнает своего брата в жертвенном чужестранце и, наконец, останавливает поток любвеобильных убийств.

Но с этого момента и от этих времен иссяк Синтесис и всякое действие, всякое явление стали распадаться на Добро и зло, на две противоположности, которые отныне немыслимы друг без друга. На этом прекратилась женская эпоха и месть по крови уступила мести по связи и браку.

А на далеком Фибросе жестокий Аналисис, настигнув двух юных дев Танаис и Эрос, сказал:

– Отныне не будете составлять вы блаженное единство и неразрывность. Будете вы грозными мужьями и будете вечно находиться во взаимной вражде. Неиствуй, великолепный Эрот! Величествуй, прекрасный Танатос! Гаси и усмиряй страсти любви вечным покоем! Отныне смерть и любовь – не одно и то же. Отныне раздирать вам людей меж Добром и злом и бессильны в этом раздоре всесильные боги!

Сок Сократа сильной горячей струей ворвался в Алкивиада и в ответ на это задрожал в руках учителя от сильного извержения юный ствол ученика. Густая пена залила его колени.

– я умираю, Сократ!

– нет, ты любишь, мой мальчик!

И они затихли в объятьях Любви и Смерти, не в силах более обнимать друг друга. Оргия – открытый размах рук, на короткое время соединила их и вернула в Синтесисное время, в доаналисисную эпоху. И они отлетели в божественный и безмятежный сон.

– какая чудесная сказка, неужели она мне не приснилась только что? – ее рука лежала на моей груди и сердце доверчиво билось в эту узенькую ладошку.

– мы, люди, иногда сильнее богов, потому что нам позволено порой забывать о Добре и зле, воссоединять Любовь и Смерть и хоть на миг ощущать мировой Синтез.

– ты не устал?

– для тебя? никогда!

– Ну, вот, – громко заявила проводница, так, чтоб весь вагон ее услышал, – и второй туалет засрали! Ходите теперь, куда хотите, а я и этот запираю.

Ночью было Запорожье, а потом Харьков. Томительные остановки, от которых просыпаешься и становится холодно. В Курске торговали вареными раками, а в Орле – часами с кукушкой Сердобского завода. В Скуратове вновь уродилась антоновка, ведрами. У меня от денег уже давно остался только жетон на метро, поэтому я опять не попробовал отменного тульского пива, а утомленный опоздавшим поездом сел в вечернее метро – уже в октябре, на шестом десятке лет, познав веру, надежду, любовь и жизнь.

30 сентября-1 октября 1994 года, поезд Симферополь-Москва №62

– Ну, как? – с порога спросила она: а вдруг я все-таки заработал несколько тысяч сторублей.

– Ты знаешь, – начал придумывать я кислую шутку, – получилось нечто нетленное, вечное, не поддающееся инфляции и индексации. Заплатили, но по ценам прошлого лета. И купонами. Можно жить месяц – и в оправдание, которое лишь усугубило мою жену, добавил: статью вот написал.

– Насрать на нее. Дурак ты. – тихо и безнадежно заключила когда-то бывшая простой музой, а теперь – полнокровная и полномочная жена. Мелкой переводчицей, забыв о недавнем своем теоретическом кандидатстве, она заколачивала с девяти до пяти по сто с лишним баксов в месяц – больше, чем я за десять непрестанных месяцев исследований высшего пилотажа.

Струи из душа забили как взбесившийся Шарко – некогда и не на что его чинить. Мелькнули обрывки мыслей под мелкую щекотку воды:

– Ну, почему я в собственной стране должен терпеть языковую дискриминацию? Знание английского, почему-то именно английского, а не немецкого, китайского или шумерского, с лихвой заменяет любую профессию, любые знания, любое, даже самое славное имя. На хрен мне эмигрировать для ощущения своей ущербности? Этой второсортности и здесь до отвала. И чем профессиональней владеешь родным языком, тем меньший грош тебе цена.

Полуобсохший и босой до нательногго креста бухаюсь в постель поверх всего тряпья в недавние воспоминания…

…Сразу горячая, за двадцать по Цельсию, крымская весна в аллергических слезах и соплях, беспородный «совиньон», пять бутылок на доллар, вино юных молодоженов и начинающих интеллигентов, рассыпучий хлеб, по составу – блокадная маца, чахлая рыба потерянного поколения и названия, уютная набережная Салгира – собачий выгул с блядоходом.

Мы сидим, отогревая камни парапета горячими яйцами неиспользуемых по назначению мужиков и маленько напеваем вернувшийся опять «Сиреневый туман». Еще одна весна – и смолкнут звуки жизни. Еще один глоток – и позабудусь я.