Павел Максименко - PRO ET CONTRA. Вольные рассуждения о русском радикализме

Оброк, в отличие от барщины, по мнению Самарина, стимулировал расслоение крестьянского общества, внедряя квази-капиталистические отношения денежной экономики. Поддержание органичных отношений между землевладельцем и крестьянином (в том числе под надзором полиции) способствовало сохранению русской души от испорченности подрывным, мошенническим, стригущим и формализующим дух буржуазным обществом Западной Европы. Более внимательное изучение фактов, однако, показывает, что в патерналистских настроениях русских землевладельцев было очень мало естественной близости к людям, которыми они правили, даже когда у них были благие намерения. Они могли возводить поместья, как, например, Алексей Хомяков, друг и учитель Самарина, по выгодной цене, используя по его собственным словам, «неумолимые подати и повинности», но они не смогли создать органичное общество, что бы это ни означало. Никто, наверное, не чувствовал этого более остро и больно, чем Лев Толстой, который был полон решимости «установить человеческие отношения с крестьянами», но должен был признать (в своем дневнике и в « Утре хозяев ») непреодолимое отчуждение и отсутствие взаимопонимания между землевладельцами и «народом».

Более прогрессивные комитеты (Тверь, Калуга, Харьков), которые были в меньшинстве, настаивали на удалении феодальных ограничений и необходимости капитальных вложения в сельское хозяйство. Многие из них бедные, но доброжелательные землевладельцы, желавшие капитулировать в обмен на большую компенсацию, которая бы основывалась не столько на стоимости земли, сколько на стоимости услуг крестьян, живущих на земле, или их способности платить арендную плату. Но большинство землевладельцев были единодушны в отношении освобождении крестьян как меры, которая превратила бы крестьянина в работника, либо в сельском хозяйстве, либо в промышленности, без предоставления ему любого права собственности на любую часть земли. В то время как крестьянин выражал свое отношение в часто цитируемой фразе «Я принадлежу тебе, но земля принадлежит мне » , ответ его хозяина звучал примерно так: «Когда ты больше не принадлежишь мне земля, на которой ты будешь жить, больше не будет твоей » .

На протяжении всех этих обсуждений вопрос о качестве земли оказался не менее важен для влияния на рекомендации комитетов. Неудивительно, что те землевладельцы, чьи поместья лежали в богатом чернозёмном поясе (Воронежская, Тамбовская, Курская, Орловская губернии, Полтава, Екатеринослав, Херсон, Таврида и часть Рязани и Симбирск) почти без исключения поддерживали освобождение крепостных без земли. Их поля мало страдали от эрозии, возделывание было дешевым и требовало мало инвестиций. «Наш ценный тов ар» , заявил князь Черкасский, член группы Самарина, «не должен отчуждаться». Эти землевладельцы даже не возражали против предоставления крестьянам полной личной свободы без выплаты компенсаций, пока они (землевладельцы) могли бы держать всё в руках и получить высокие надбавки за те участки земли, которые до сих пор использовались крестьянами; в то время как землевладельцы из бедных или промышленных регионов, ожидали возмещения, прежде всего, за потерю ценной бесплатной рабочей силы.

Менталитет дворянства из богатых провинций изящно проиллюстрирован Погодиным: «Можно было бы легко дать крестьянам серебряный рубль», – писал он – «обеспечивающий их водкой и добавить к этому исполнение „Тебе Бога хвалим“. Посчитано, что обработка земли с помощью наемных людей несравнимо более выгодна, так как этих людей нужно кормить только во время работы, а в остальное время они вполне могут и попрошайничать. Но если они принадлежат тебе, ты должен кормить их круглый год, всю сволочь, и стар, и млад». Но такое мнение кажется слишком нескромно циничным, чтобы его можно было принять всерьёз, как бы оно ни было близко к аргументам респектабельного среднего класса Англии, посвятившего себя идее взаимопомощи и христианской доброжелательности, но выступавшего против Фабричных Актов (Factory Acts), препятствовавших «свободе труда».

Один из самых активных и интересных персонажей прогрессивной группы был Алексей Унковский, предводитель дворянства и председатель Тверского комитета. Для него вопрос об освобождении крестьян был лишь одним из аспектов политики и экономического оздоровления России в целом, и он резонно противопоставил то, что он назвал «огромной системой злонамеренных действий, которая возвышается в России до достоинства государственного управления». Он представлял собой новый тип российского землевладельца, далекого не только от толпы обывательских провинциалов, но и от просвещённых славянофильских землевладельцев, которые сыграли важную роль в подготовке земельной реформы.

Рыцарь фермерства, для которого земля была священной и наделявшей жизнь каким-то волшебным качеством правды. Действительно, это было более чем причудливо – приписывать такие свойства эродированной, обедненной почве. Точно так же, как и идеализировать крестьянство, живущее на грани голодной смерти в вечной борьбе с голодом и засухой. Но Тверь была коммерческим центром и местом расположения важных предприятий текстильной промышленности, и дворянство провинции могло бы повысить свое благосостояние за счет рационализации промышленности и сельского хозяйства, используя для этого дешевую рабочую силу. Тем не менее, хотя в конце концов он полностью уступил официальной позиции, шестидесятилетний Унковский проявил мужество, которое было редким среди современных ему землевладельцев и среди лизоблюдцев монархии. Более того, это было сочетание общественного духа с чувством долга, которым не повезло с их владельцем, так как он был помещен под наблюдение полиции и изгнан на короткий срок в отдаленные провинции. Он сражался на двух фронтах: против государственной опеки (несмотря на поддержку государства) и компенсаций за любые убытки, которые может понести дворянство, сдавая в аренду крестьянам землю; и против того, что он назвал «иллюзорной вольностью» крестьянского господства, т.е. свободы без земли, за которую выступают «наши феодальные землевладельцы намеренные увековечить самодовольство и беспорядочность во главе господствующего и нелепого иерархического порядка».

Унковский и его либеральная группа предпочитали свободу крестьянства как более благоприятное условие для развития эффективного и прибыльного сельского хозяйства. Но, несмотря на то, что они были вовлечены в новую социальную жизнь и экономические неизбежности, им было трудно приспособиться к буржуазному образу жизни и мыслей. До конца века, а в некоторых случаях и позже, им удавалось, как и декабристам и радикалам во время царствование Екатерины II, ощущение относительной свободы от давления времени и событий, неумолимых для людей занятых. Это касалось многих членов идеалистически образованного «среднего дворянства», которое Иван Тургенев и Лев Толстой сделали таким узнаваемым и очаровательным в своих романах, и даже мрачная картина Михаила Салтыкова-Щедрина совсем не преуспела в развенчивании. Возможно, будучи ленивыми, чувственными и снисходительными к себе, они, тем не менее, были относительно свободны от тягот зависти и личных амбиций. И все же даже Унковский колебался между идеей дворянства, осуществляющим естественную власть над лояльным крестьянством и «абсолютными правами сторонников частной собственности», независимо от социального происхождения владельца. Он в какой-то степени проявил себя как растущий покупатель буржуазного общества в России в шестидесятых годах, и это случилось под давлением Тверского дворянства по случаю его первой попытки изменить закон об освобождении, когда он отказался от «всех привилегий на своё имущество».