Рудольф Штайнер - Метаморфозы Душевной жизни. Путь внутреннего опыта. Часть 1

Найдя в нашей телесной жизни такие границы, мы вынуждены отказываться, проживая свою жизнь между рождением и смертью, от восприятия этих переживаний в жизнь нашего тела. А поскольку это так, то мы, созерцая человеческую жизнь с более высокой точки зрения, должны рассмотреть возможность порвать с этим телом, оставить его как нечто невероятно целительное, невероятно значительное для всей нашей жизни в целом. Наша способность к преобразованию физического тела терпит неудачу потому, что каждое утро мы вновь находим эти физическое и эфирное тела. Мы оставляем их только после смерти. Через врата смерти мы вступаем в духовный мир. Здесь, в этом духовном мире, где физическое и эфирное тела не препятствуют нам, здесь, внутри духовной субстанции, мы можем развить все полученные нами между рождением и смертью переживания, от которых, натолкнувшись на границы, вынуждены были тогда отказаться. Только вступая из духовного мира в новую жизнь, мы даем возможность этим вплетенным нами ранее в духовный прообраз способностям войти в бытие, которое мы можем теперь пластически сформировать в поначалу мягком человеческом теле. Только теперь мы можем воспринять в наше существо то, что, хотя и могли усвоить в предшествующей жизни, но не могли ввести в свое существо. Так благодаря смерти становится возможным возрастание бытия, ибо только в следующей жизни мы можем органически усвоить плоды опыта жизни предшествующей. То, что является подлинным внутренним существом человека, что у человека получает бытие через работу над телами, переходит через врата смерти из одной жизни в другую. И человек имеет теперь не только возможность до некоторой степени грубо работать над своей пластической телесностью, запечатлевая в ней то, чего не мог запечатлеть прежде, но и возможность запечатлеть во всем своем существе более тонкие плоды предшествующих жизней.

Видя вступающего в бытие через рождение человека, мы можем сказать: когда Я и астральное тело с душой ощущающей, душой рассудочной, или душой характера, и душой сознательной вступают через рождение в бытие, им свойственны не любые, но вполне определенные отличительные черты и качества, которые они унаследовали от прежней жизни. В более грубой форме человек встраивает в пластику своего тела уже до рождения все, что получил в качестве плодов предшествующих жизней; но в более тонкой форме — и это отличает его от животного — он и после рождения, на протяжении детства и юности, встраивает в более тонкие слои организации своей внешней и внутренней природы все, что Я унаследовало от своей предыдущей жизни в качестве признаков и основ его индивидуальности. И то, что встраивается здесь этим Я, что оно вырабатывает из человека, запечатлеваясь в опыте, — все это и есть характер вступающего в мир человека. Человеческое Я работает между рождением и смертью, озвучивая на инструменте своей души, души ощущающей, рассудочной и сознательной, то, что оно в себе выработало. Но Я, работая в душе, не противопоставляет себя живущим в душе ощущающей влечениям, желаниям и страстям как нечто внешнее — нет, оно присваивает себе эти влечения, желания и страсти как принадлежащие своей внутренней сущности: Я образует с ними единство, образует единство и со своими познаниями, и со своим знанием в душе сознательной.

Поэтому человек, проходя через врата смерти, берет с собой то, что выработал в этих душевных членах в гармонии и дисгармонии, а в новой жизни встраивает это в человеческую внешность. Так человеческое Я несет в своей жизни печать того, чем оно было в жизни предшествующей. Поэтому характер предстает перед нами и как нечто определенное заранее, врожденное, и как то, что все вновь и вновь вырабатывается в ходе жизни.

Характер животного с самого начала определен и полностью выражен; пластически работать над своей внешностью животное не умеет. Человек же имеет преимущество: он рождается без определенного, выраженного внешне характера; но в том, что дремлет в глубоких подземельях его существа, что унаследовано из прежней жизни, у него есть способности, которые, встраиваясь в это неопределенное внешнее бытие, постепенно формируют характер настолько, насколько он обусловлен предшествующей жизнью.

Мы видим, что человек в определенном отношении обладает врожденным характером, постепенно изживающим себя лишь в ходе жизни. Имея это в виду, мы поймем, почему в своих суждениях о человеческом характере могли ошибаться даже выдающиеся личности. Некоторые философы полагают, что характер дан человеку как нечто вполне определенное и не может меняться. Но это верно лишь настолько, насколько то, что исходит из предыдущей жизни, проявляется как врожденный характер. То средоточие человека, что вырабатывается в глубинах человеческого существа и накладывает на все отдельные члены человека общую печать, и наделяет его целостным характером. Этот характер проникает, можно сказать, в самую суть души, проникает оно и во внешние члены тела. Мы видим, как это внутреннее начало как бы изливается вовне и определенным образом формирует все в соответствии с собой; мы ощущаем, как этот внутренний центр связывает воедино отдельные члены человека. Мы ощущаем, как отпечаток внутренней сущности может проявиться во внешнем бытии человека вплоть до внешней телесности.

То, на что обычно должным образом не обращают внимания теоретики, совершенно изумительно показал однажды художник. Он изображает человеческую природу в тот момент, когда человеческое Я, которое образует связывающее все члены и дающее им единство средоточие, покидает их. Он показывает, как отдельные сущностные члены, будучи предоставлены самим себе, распадаются. Есть великое известное произведение искусства, запечатлевшее человеческое существо как раз в тот момент, когда человек теряет то, что лежит в основе его характера, что принадлежит целостной человеческой сущности. Здесь имеется в виду произведение искусства, которое довольно часто понимали неправильно. Не думайте, что здесь прозвучит поверхностная критика мыслителя, к работам которого я отношусь с высочайшим почтением; но трудность человеческого пути к истине как раз в том и состоит, что именно по причине необычайного к ней стремления даже великие умы ошибаются в истолковании определенных явлений.

Одному из крупнейших немецких знатоков искусства, Винкельману, довелось, исходя из всех предпосылок своего духовного склада, дать неверное толкование произведения искусства, известного под названием «Лаокоон». Это толкование Винкельманом Лаокоона во многих отношениях удивительно. С точки зрения большинства, невозможно лучше, чем Винкельман, сказать об образе Лаокоона, жреца из Трои, который вместе с двумя сыновьями был обвит и задушен змеями. Винкельман, восторгаясь этой скульптурной группой, сказал примерно следующее: посмотрите на жреца Лаокоона, который каждой формой своего тела благородно и величественно выражает бесконечную боль, прежде всего боль отцовскую. Его окружают сыновья, тела которых обвили змеи. Отец, полагает Винкельман, видя страдания сыновей, переживает боль, которую причиняет чудовище, сжимая нижнюю часть их тел. Мы можем понять образ Лаокоона, исходя из того, что он, забыв себя, бесконечно сострадает сыновьям.