Рудольф Штайнер - Метаморфозы Душевной жизни. Путь внутреннего опыта. Часть 1

Духовная наука должна быть инструментом для все более глубокого проникновения в образ мышления христианства. И как раз идея развития, которой последовательно придерживается духовная наука, сможет подвести людей к глубокому и тонкому пониманию христианства. Поэтому духовная наука питает надежду, что в противовес ложно понятому христианству все больше будет вырабатываться правильно понимаемое христианство, не насаждающее в наше время буддизм. Было бы крайне наивно полагать, что какое-то духовнонаучное течение хочет насадить в Европе буддизм. Кто знаком с европейской духовной жизнью, знает, что даже те течения, которые сегодня внешне борются с христианством, весь свой боевой арсенал позаимствовали у самого христианства. И как бы странно это ни звучало, но не было бы ни Дарвина, ни Геккеля, если бы не христианское воспитание, благодаря которому было возможно мыслить так, как мыслили они, если бы не было тех мыслительных форм, пользуясь которыми воспитанники христианства, так сказать, поднимают руку на свою мать. То, что говорят эти люди, внешне направлено против христианства. Они думают, будто то, что они говорят, направлено против христианства. Но умение мыслить именно таким образом они получили благодаря христианскому воспитанию. Поэтому было бы по меньшей мере безнадежно даже только пытаться внести в нашу культуру что-то восточное, ибо это противоречило бы всем предпосылкам духовной жизни Запада. Надо только понять доктринальные основы обеих религий.

Кто внимательно следит за духовной жизнью, тот, конечно, знает: положение дел в этой области еще столь смутно, что есть умы, у которых буддийское учение вызывает симпатию, которые даже с самых высоких философских кафедр проповедуют отречение от жизни. Один из них — Шопенгауэр. Всему его жизнепониманию свойственно нечто буддийское. Так, например, он говорит: «Высочайший человеческий образ предстает перед нами в лице того, кого мы называем святым; он преодолел в своей жизни все, что связывало его с внешним миром; он еще пока находится в своем теле, но не несет в себе ничего, кроме идеалов окружающего мира; он ни к чему не стремится, но только ждет, пока его тело не разрушится само, пока не будут стерты все следы того, что связывает его с чувственным миром, пока, отказавшись от мира, он не уничтожит свое чувственное бытие, и от того, что ведет в жизни от желания к страданию, от боязни к страху, от страха к ужасу, от радости к горю, от удовольствия к боли, ничего не останется!»

Это вторжение буддийских настроений в нашу западную культуру. Тут надо сказать: конечно, это имеет место из-за незнания наших основ, из-за недостаточно ясного понимания глубочайшего импульса, живущего в содержании и форме христианства. Чего мы достигли благодаря христианству? Исключительно с точки зрения этого импульса мы достигли того, что одна из величайших личностей в этом отношении радикально отличается от Шопенгауэра. Если Шопенгауэр видит свой идеал в человеке, преодолевшем все радости и страдании, которые могла дать ему внешняя жизнь, еще только ждущем, когда исчезнет последняя его связь с телом, то Гете в своем «Фаусте» противопоставляет этому идеалу стремящегося человека, который переходит от желания к наслаждению, от наслаждения — к желанию, и который, наконец, настолько очистился и преобразовал свои желания, что его страстью становится самое святое в нашей жизни. Он не стоит на месте, говоря: «Я только жду, когда сотрутся последние следы моего земного бытия», а произносит великие слова:

Гете изобразил своего Фауста в том смысле и духе, в котором он в конце своей жизни говорил своему секретарю Эккерману: «Вы должны согласиться, что конец, когда спасенная душа возносится ввысь, дался мне с большим трудом; мы имеем здесь дело с такими сверхчувственными, едва чаемыми вещами, что я легко мог бы расплыться в неопределенности, если бы мой поэтический замысел не получил благодетельно-ограниченной формы и твердости в резко очерченных образах и представлениях христианской церкви».

Поэтому Фауст поднимается по лестнице бытия, т. е., в смысле христианской символики, от преходящего к непреходящему, от смерти к жизни.

Итак, в словах Шопенгауэра: «Я жду, когда достигну той степени совершенства, которая сотрет с моего тела последний след земного бытия» мы видим явное проникновение буддийских элементов в наш западноевропейский образ мышления. И Шопенгауэр полагал, будто с помощью таких представлений можно интерпретировать образы, созданные Рафаэлем и Корреджио. Гете же хотел изобразить ищущую личность, осознавшую, что все достигнутое в земной жизни должно стать непреходящим, должно принадлежать вечности:

Это и есть настоящий реалистический христианский импульс, ведущий к воскрешению земных свершений, к их одухотворению. Это — религия возрождения! Это — воскрешение всего лучшего, что может быть достигнуто на земле. Это в истинном смысле «реалистическое» мировоззрение, которое умеет добывать высший смысл для бытия в чувственном мире даже из спиритуальных высот. Стало быть, мы можем сказать, что именно в Гете нам является, как в свете утренней зари, впервые понимающее себя христианство будущего, которое признает все величие и значение буддизма, но в противовес ему не откажется от значимости воплощений, а признает все земные жизни, идущие от воплощения к воплощению. Так, с точки зрения подлинного современного христианина, смотрит Гете на прошлое, которое породило нас, и на настоящее, в котором мы достигаем того, что никогда, если это настоящий плод, не прейдет в веках. Так Гете, в истинно теософском смысле соединяя человека со вселенной, не может не соединять его и с истинным содержанием христианства. Поэтому он говорит:

В этих словах Гете человек еще не представлен в его единстве со всем миром, еще нет указания на то, что он рожден из констелляций бытия и, следовательно, его след в мире не сотрется, а в его одухотворенном облике восторжествует Воскресение. Поэтому к этим словам он добавил следующие:

И мы можем сказать: никакая сила, никакое время не властны над тем, что достигнуто во времени и созрело как плод для вечности!