Александр Шевцов (А.Р.Андреев, Саныч, Скоморох) - Основы Науки думать. Кн.1. Рассуждение

Например, классический пример из учебников логики, объясняющий, что такое суждение: «железо — это металл». Говорящий напрочь не знает, металл ли железо. Понятие «металл» совсем недавно, каких-то пару-тройку веков назад вошло в русский язык. Поэтому состояние сомнения в том, что заявляешь такое, живо в нас еще до сих пор. И мы еще чуточку напрягаемся, делаем усилие, чтобы вспомнить, так ли говорим: железо — это металл… э-э… или материал, кажется… в общем, нас учили в школе называть все подобные вещи металлами!

Является ли утверждение, что железо — металл, выражением познания или знанием? Наверное. Но знанием чего? Знанием того, что железо — это металл? Или знанием науки, в частности, химии и физики? То есть знанием способов говорить? И не надо попадаться в ловушку языка, утверждающего: какая разница, какое это знание, главное, что в общем утверждение логики верно — это в любом случае знание!

А что такое знание? И какую цель мы преследуем? Усыпить себя, найти возможность жить спокойно? Или же познать действительность и познать себя? Если вопрос действительно об истине, то знания действительности и знания способов говорить о ней — это совсем, совсем разные знания! Они лишь хранятся в нашем сознании в одном и том же качественном виде — в виде образов, имеющих содержания. И в силу этого одинаково называются знаниями. Но назвать знаниями мы можем что нам вздумается, например: я считаю тебя, читающего эту книгу, дураком, и теперь это мое знание!..

Это не знание, это хамство.

Вот и утверждение, что железо — это металл, — не знание, а хамство. Потому что знанием будет понимание, что утверждение «железо — это металл» надо считать договором о том, как обобщенно называть определенные вещи или предметы. И если я принимаю такой договор, я имею о нем знание. НО! Но не знание о вещах, а знание о том, как говорить о вещах!

А это значит, что высказывание «железо — это металл» не есть суждение, а есть утверждение. Утверждение — это такое же определенное и важное языковое явление, как и суждение. Но оно направлено не на то, чтобы выразить оценку, то есть судить, а на то, чтобы договориться о способах выражения своих мыслей в речи.

Утверждение утверждает такой договор. Является ли оно предметом логики? Если приглядеться к логическим примерам, они почти все состоят из утверждений, а не из суждений. Но при этом логики вопиют, что изучают то, что обладает свойством выражать истину или ложь. То есть содержит оценку. А утверждение не содержит оценки. Оно договаривается, полностью выражая собой основной силлогизм всей логики S есть Р.

Этот силлогизм верен. Я могу сказать: этот предмет есть металл, — и в моем высказывании может быть суждение, да я и сам добавлю: сужу вот по таким-то признакам. И тут же появляется возможность ошибиться: я не учел еще каких-то признаков, а предмет оказался чем-то иным. Силлогизм S есть Р определенно выражает суть суждения с «формальной стороны», но не различает суждение от утверждения. В нем отсутствует знак именно для выражения отношения к истине или лжи.

Но еще хуже, в нем, как и во всех формальных построениях логики, отсутствует возможность различать истину от истинности. Действительно ли мы высказываем в суждениях истины? Или же отношение к истине и лжи означает, что задача суждения показать, что я лишь хочу, но не считаю свое высказывание верным? Иначе говоря, что даже когда я объявляю, что мой приятель дурак, я все время знаю, что я не могу этого в действительности знать.

Я лишь хочу, чтобы это было принято тем, кому я об этом говорю, скажем, остальными моими приятелями, как основание для определенного отношения и, значит, поведения. Поясню: если я скажу: мой приятель дурак, — логик будет проверять, истинно или ложно это утверждение, то есть выражает ли оно действительность. Мое высказывание, безусловно, есть суждение. И оно верное суждение, если судить по определенным поступкам моего приятеля. Но может ли оно быть истинным?! Как можно определить состояние дурака — медицинским обследованием?

Единственный способ — культурный, то есть оценка по обычаю. А обычаю глубоко наплевать на истинность этого утверждения, ему важно лишь то, как выживать рядом с этим человеком. Поэтому живой язык вполне способен жить с абсолютно нелогичными высказываниями, вроде: наш дурак — не дурак! И добавить: убил бы гада!

Мое высказывание несет в себе не истину, а истинность. Оно не описывает какую-то действительность мира, оно лишь обращается к оценке слушателей, которые проверяют его на непротиворечивость и на соответствие их собственным представлениям. Ответ на суждение бытовое может прозвучать: ты ошибаешься, в действительности всё было не так. Но может и: ты врешь!

Ошибка, в которой есть несоответствие действительности, есть ошибка в знании истины. Ошибка лжи — ошибка в истинности высказывания. Но это лишь попытка договориться о способах говорить. Это мелочи.

Главное — логик увязает в проверке суждений на соответствие истине или истинности. Народ использует суждения совсем для других целей. С их помощью он либо выживает в этом мире, либо строит лучшую жизнь для своей души. И это принципиальное отличие суждений логики от — суждений живого рассуждения.

Логики потому и не помнят, что суждения как-то связаны с рассуждением, что их суждения действительно не есть — суждения рас-суждения. Они говорят о совсем ином предмете.

Иногда логики пытаются видеть суждение расширительно, как Христов Зигварт:

«Предложение, в котором нечто высказывается о чем-то, есть грамматическое выражение суждения» (Зигварт, с. 45).

Это, кажущееся вполне понятным и приемлемым заявление, в действительности, возмутительно. Можно ли сказать, что Зигварт вкупе со своими русскими переводчиками высказал «суждение», выполненное в форме предложения? Узнает ли наше языковое чутье в приведенной выдержке суждение? Ведь Зигварт явно высказывается о суждении или предложении.

Скорее, это высказывание Зигварта есть утверждение, Зигварт утверждает, что предложение, в котором нечто высказывается о чем-то, есть суждение, хотя оно и не суждение. Ему будто безразлично, каким словом это назвать, что и возмущает в человеке, присвоившем себе право учить других точности.

Думаю, Зигварту действительно до какой-то степени безразлично, как говорить, хотя всегда есть опасение, что текст искажен переводчиком. Но даже если это сделал переводчик, он был русским логиком, и это значит, что для русских логиков вполне приемлемо уже приводившееся мною высказывание Зигварта:

«Мы примыкаем, таким образом, к пониманию Аристотеля и отвергаем отличие так называемого логического суждения от других утверждений…» (с. 39).