Михаил Петров - Судьба философа в интерьере эпохи.

Здесь, в истории дисциплины, нет "самодвижения": сеть цитирования строится не из себя, а надстраивается авторами новых работ. Ясно, что сами по себе работы, во всяком случае их авторы, хотели бы активно участвовать в процессе надстраивания, связи нового с наличным, в цитируемости, поскольку именно она определяет дисциплинарный статус работы и ее автора: пики цитируемости безошибочно отмечают высшие ранги дисциплинарного авторитета и престижа. Но это зависит не от авторской работы, а от будущих работ и их авторов, то есть и процесс перестройки сети цитирования, и процесс ранжирования работ и их авторов в дисциплинарных престижных иерархиях ценности и авторитета суть, во-первых, функция от времени - дисциплине необходимо время, иногда значительное, чтобы разобраться, что есть что и кто есть кто для дисциплины, а, во-вторых, сами эти процессы совершаются независимым от наличного знания (массив дисциплинарных публикаций) и непредсказуемым способом: авторам будущих работ нельзя указать, на какие работы ссылаться, с чем связывать их результаты. Они и сами узнают это только по ходу исследования и подготовки рукописи.

Иными словами, приписывать сети цитирования свойства "самости" не приходится, она лишь фиксированный и мертвый результат массовых интеграционных усилий авторов новых работ, которые связывают полученные ими результаты с результатами предшественников. Сеть цитирования оборвана последней публикацией, и сколько бы мы ни исследовали состояние сети на данный момент дисциплинарной истории, мы не найдем в ней сведений о будущем, о будущих дисциплинарных событиях в однозначно определенной форме. Сеть цитирования не содержит знаковых процедур вывода будущих событий типа "если - то", в ней нет "законов" дисциплинарной поступательности или "развития к", она явно не годится на роль субъекта дисциплинарной истории, ответственного за именно такой, а не какой-то другой поток дисциплинарных событий, за их содержание и последовательность.

Было бы, конечно, опрометчиво утверждать, что сеть цитирования вообще не оказывает определяющего влияния на историю дисциплины. Она, бесспорно, формирует парадигму исследования, участвует в наборе ориентиров, запретов и ограничений, образующих "микрокосм" и "микроклимат" исследования по правилам данной дисциплины. Но сам этот набор оставляет исследователю столько степеней свободы, что даже в наиболее парадигматичных дисциплинах, в физике, например, мы, опираясь на сеть цитирования, можем дать только предельно общее, в терминах универсальной непрерывности описание будущего события: а) в нем будет конкретный элемент содержательно нового; б) оно будет иметь конкретного творца-автора; в) оно будет нести конкретную отметку времени (дата публикации); г) в нем будет содержаться в среднем 12-15 конкретных ссылок на работы предшественников. Как именно произойдет конкретизация, как определится система дискретных точек на непрерывности оснований содержательности, субъективности, времени, цитируемости - этого из сети цитирования вывести невозможно. Для этого необходимо ввести в анализ надзнаковую сущность - фигуру ученого, способного определять все эти точки и синтезировать их в событие дисциплинарной истории, но как источник нового, источник новых событий и результатов ученый всегда остается "по ту сторону", за рамками дисциплинарных определений. То есть сеть цитирования определяет, и жестко определяет, дисциплинарную историю в том же смысле, в каком грамматика языка жестко определяет структуру устной и письменной речи. Но если имеют в виду телеологическое определение, движение к некоторой цели типа образца-абсолюта или "последней философии данной эпохи", сеть цитирования как знаковая структура столь же мало ответственна за дисциплинарную историю, как и грамматика языка за то, что говорится по правилам этой грамматики.

Поэтому любые попытки локализовать парадигмы историко-философского исследования в горизонте самих философских учений, любые попытки имманентно истолковать целостность предмета истории философии и поступательность историко-философского движения окажутся в конечном счете либо элементарным знаковым фетишизмом, либо, что хуже, богоискательством - поиском активных и разумных сущностей сверхчеловеческой вечной природы, способных ставить историко-философскому процессу цели и реализовать их через интеграционную деятельность смертных философов.

Второй, "внешний" способ локализации парадигм историко-философского исследования выглядит более сложным и громоздким, поскольку предмет истории философии покидает границы массива философских учений и приобретает в этой экспансии очевидные черты социологичности: целостность предмета истории философии должна быть объяснена через социально-необходимую или хотя бы социальнополезную деятельность философов, через ту или иную степень унификации философского исследовательского поведения, вызванную социальной "ролью" философии. Вместе с тем этот "внешний" путь локализации парадигм при всей его сложности дает, похоже, надежду избежать ввода в предмет истории философии надчеловеческих и сверхчеловеческих "самостных" сущностей, если этот выход за пределы массива философских учений позволит включить философскую деятельность в число условий существования общества.

ФУНКЦИОНАЛЬНОЕ И СТРУКТУРНОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ МЕСТА ФИЛОСОФИИ В РОЛЕВЫХ НАБОРАХ ОБЩЕСТВА

Выход за пределы массива философских учений в поисках предмета философии и предмета истории философии с первых же шагов требует ориентации проблемы относительно истории общества в целом. Примем за исходное ту концепцию механизма исторической поступательности и его отражения в философском сознании, которая дана Марксом и Энгельсом: "Эта концепция показывает, что история не растворяется в "самосознании", как "дух от духа", а что каждая се ступень застает в наличии определенный материальный результат, определенную сумму производительных сил, исторически создавшееся отношение людей к природе и друг к другу, застает передаваемую каждому последующему поколению предшествующим ему поколением массу производительных сил, капиталов и обстоятельств, которые хотя, с одной стороны, и видоизменяются новым поколением, но, с другой стороны, предписывают ему его собственные условия жизни и придают ему определенное развитие, особый характер. Эта концепция показывает, таким образом, что обстоятельства в такой же мере творят людей, в какой люди творят обстоятельства. Та сумма производительных сил, капиталов и социальных форм общения, которую каждый индивид и каждое поколение застают как нечто данное, есть реальная основа того, что философы представляли себе в виде "субстанции" и в виде "сущности человека", что они "обожествляли и с чем боролись" (8, стр. 37).