Александр Секацкий - Онтология лжи

Конечно, общим защитным механизмом здесь служит забывание — спасительная меморифобия включается всегда, когда разрастание памяти принимает угрожающий характер. Но этот защитный механизм человека, работающий с полной выкладкой, итак едва справляется с задачей чистки (или стирания) ячеек его памяти. Нагрузка же его, состоящая в уничтожении еще и подложных воспоминаний, может оказаться запредельной перегрузкой. Человек создает искусственные практики, призванные содействовать работе забывания (такие, как психоанализ). Для перекрытия разведанных путей фальсификации ему потребуется, вероятно, и некое специфическое противообманное устройство.

Но более вероятным и плодотворным представляется другой путь — путь, ведущий к высвобождению воспоминаний из-под диктата биографического единства. Реестр основных свобод и прав рано или поздно должен быть дополнен свободой автобиографии, укладывающейся в тот же ряд, что и «свобода слова» или, например, свобода печати.

Для такого вывода есть основания. Как показывает пример с Прустом, литература уже давно и со все большим успехом работает на волне фальсификации воспоминаний вообще и воспоминаний детства в частности. Г. Башляр в своих замечательных книгах «Поэтика пространства» и «Поэтика грезы» утверждает, что настоящие произведения искусства корректируют работу воспоминания; эффект их воздействия состоит в возникновении проницаемости сообщающихся сосудов. Он пишет: «Мы собираем все существа вокруг единства нашего имени... Грезы не в счет. Разве что речь идет о столь глубоких грезах, что в них мы теряем нашу собственную историю... » [84] Baclielard G. The Poetics of Reverie. London, 1971. P.99. Башляр настаивает на нашем праве реорганизации собственной памяти. Он пишет: «Память полна психологической рутины — что ее только не заполняет! — и почему бы не принять такую простую вещь, что мы всегда вольны перевообразить наше детство». [85] Ibid. P. 100.

Лучшим ответом на проникновение фальсификации через исхоженные тропы оказывается автобиографическая свобода. Если мы имеем право выбора своей духовной родины — равно как и право (но не обязанность) санкционировать традицию, доставшуюся «по наследству», — то право на автобиографическое творчество становится новым горизонтом свободы. Именно это, и нечто иное, мы получим, если расшифруем красивую формулу, столь любимую экзистенциалистами: «выбор самого себя».

Речь вовсе не идет о переписывании документов, разного рода анкет и удостоверений личности, что является вопросом чисто служебным. Кодекс прав и свобод требует опустить планку трансцендентальной снисходительности и отказаться от априорного недоверия к автобиографическому поиску. Любой гражданин имеет право идентифицировать себя с каким-то убеждением (точкой зрения) и назвать его своим. И хотя Б. Гройс, достаточно подробно исследовав механику возникновения точек зрения, показал, что мы явно переоцениваем их «нашесть», всякое «убеждение» считается искренним, пока не доказано обратное. Здесь принцип трансцендентальной снисходительности работает. Применить этот принцип к сфере воспоминаний о себе мешает правило, согласно которому память Другого имеет априорное преимущество в вынесении истинного суждения (принцип объективности Другого). Между тем, поскольку мы убедились, что коллективный Другой может оказаться (и легко оказывается) программистом нашей памяти, то в требовании хотя бы равенства фальсификаций нет ничего необычайного. Поскольку прогресс человеческой мощи (как уже говорилось во 2-й главе) состоит в неуклонном ослаблении зависимости от природно-данного, в похищении первородства согласно завету Яхве — Иакова (лаконично и точно выраженному Н. Федоровым: «заменить даровое на трудовое»), то и в данном случае мы попадаем в самый фарватер настоящего будущего.

Мы видим, что ослабевает связь «Я — мое тело» как один из самых прочных барьеров, сдерживающих экспансию Я.

Правда, вживление искусственных органов, можно сказать, делает лишь первые шаги — эра протезирования только начинается. Но зато пластическая хирургия, фейс-лифтинг, армирование золотыми нитями отчасти уже перешли в разряд рутинных косметических технологий. Клеймо внешности, поставленное прессом на человеческой глине, перестало быть окончательным. Современные пластические хирурги с легкостью исправляют «погрешности» творенья. Они уверенно, твердой рукой стирают знаки, которыми Бог шельму метит, и заново переписывают написанные Богом лица.

Мы очевидным образом подходим к рубежу, за которым начинается свобода выбора внешности, по крайней мере перехват ответственности за окончательный ее дизайн.

Столь же обычной операцией становится сейчас и хирургическая смена пола. Пока эта операция производится в основном в случаях рассогласования эндокринной и психологической половых идентификаций человека. Но существуют примеры и физиологически не мотивированной смены пола — как осуществления свободного выбора самого себя. Здесь, как и повсюду, где совершается отмена природной однозначности, мы имеем дело с экзистенциальным авангардом, т. е. небольшой группой людей, формирующих острие фальсификации. Эти представители авангарда авангардов суть посланцы, разведчики образа жизни, который рано или поздно будет присвоен и одомашнен, а пока проходит стадию проклятий Савонаролами всех мастей. Следует также отметить, что работа на самом острие фальсификации осуществляется в условиях всегда запаздывающей техники безопасности укрытия лжи, и первые испытания авангардных модусов бытия, как правило, предстают в демоническом образе. Критики, выступающие от лица традиции, не любят задумываться о том, почему Господь возлюбил Иакова и возненавидел Исава...

Во всяком случае, общему вектору эмансипации человека, дистанцирования его от всех лимитирующих факторов, от законодательства природы вполне соответствует и право выбора воспоминаний или, точнее, свободного синтеза воспоминаний. Мы можем даже наметить здесь типичный путь аннексии новых территорий — способ, которым прекращается юрисдикция Природы и осуществляется перехват гарантий. Так, до поры до времени целостность Я успешно гарантировалась естественным ходом вещей. В интересующем нас аспекте калейдоскоп воспоминаний проецировался в единство Я; недостаток же внутренней достоверности компенсировался опорой на Другого. Причем эта опора основывалась вовсе не на Доброй Воле Другого, а на отсутствии прецедента, т. е. систематического повода, для намеренного искажения Другим хранимого — проблематичной длительности человека во времени, возможности его непрерывного парадоксального самоотождествления с собственным именем. Как известно, лучший сторож — тот, кто не ведает, что хранит (если речь идет о человеческом типе разумности). Но как только ему удастся хотя бы векторизировать тайну хранимого, т. е. перевести ее из фонового состояния стихийного создания версий в некий интенциональный модус, — уже никакие меры не смогут восстановить прежнюю, опирающуюся на невидимость надежность ее гарантии: ни мольба, ни клятвы, ни угроза смерти. Возможность прицельной фальсификации внутренней достоверности человеческого Я начисто отменяет, таким образом, приоритет биографа перед «автобиографом». Человек выбирает себе «подходящие» воспоминания. И лучшим противообманным устройством при подделке собственных воспоминаний является руморологическое [86] Термин А. Ронелл руморология (англ. rumourology) обозначает стихию слухов, сплетен, неизбежных искажений, «испорченный телефон», который, как экэистенциал, предшествует «нормальному» телефону (см.: Ronell A. The Telephone Book. Lincoln, 1989). бесстрашие человека, действительная (а не в качестве хорошей мины при плохой игре) готовность следовать принципу «что бы ни говорили, лишь бы говорили...» — раз уж океан болтовни (Gerede) все равно омывает человека со всех сторон, не оставляя ему ни кусочка суши.