Александр Перцев - Странная философия ненасилия

Вторая же история соответствует духу другой эпохи — той, когда традиционное общество испытывает глубокий кризис. В ходе этого кризиса начинаются поиски нового устройства общества и новых форм человеческой жизни. Все сразу искать не могут. Это приведет к моментальному краху всей общественной системы. Но многие уже не осуждают, а даже втихомолку или совершенно явно поощряют и поддерживают тех индивидов, которые решаются на поиски нового. Строгость традиционной морали снижается. Индивидуальность перестает быть ругательным словом. Поощряется «плюрализм».

Разумеется, такая переломная ситуация может закончиться переходом всего общества в новое состояние, открытое первопроходцами. Так было в 17 веке в Европе. Но она вполне может закончиться и возвращением к прежнему состоянию — как репрессивным, так и плавным. Если бы мы могли представить себе, к примеру, что концепция прав человека приспособлена для обоснования абсолютистской феодальной власти, а под лозунгом свободы слова происходит цензурное подавление оппонентов, то это и было бы аналогией произошедшего с буддизмом. Явившись как проповедь человеческой свободы, как гимн индивидуальности, как воспевание человека, способного порвать со всеми моральными представлениями прошлого, буддизм отчаянно стремится сохранить этот свой статус у наиболее продвинутых и, в особенности, у западных своих адептов, тогда как простонародные его толкования все время стремятся превратить его в философию человеческой покорности, в учение о неизбежном и закономерном, неотвратимом. Впрочем, это — участь всех мировых религий.

Нас, однако, интересует первоначальный вариант истории, в котором разрыв Гаутамы с прежней жизнью происходит исключительно по его внутренним побуждениям. Что же это за побуждения?

Вовсе не обязательно ссылаться на богов, чтобы объяснить их. Во всяком случае, психологи отнюдь не прибегают к этой гипотезе, когда создают концепцию кризиса середины жизни. Философская антропология также довольствуется совершенно светскими объяснениями происходящего. Она говорит о том, что человек — это единственное из всех живых существ, осознающее свою смертность. Но в юности смертность осознается как смертность абстрактного человека, «человека вообще». Никто всерьез не примеривает его участь на себя самого. И лишь в середине жизни, когда человек испытывает первые атаки серьезных, смертельно опасных болезней, его захватывает мысль о собственной смертности, о «возможности-более-не-быть» (М.Хайдеггер). К этому времени человек уже чувствует себя самостоятельным. В тридцать лет он успевает не только хорошо овладеть каким-то ремеслом, но и построить свой внутренний мир, который считает ценным и заслуживающим вечного существования. Можно выразиться и следующим образом: до кризиса середины жизни человек неосознанно живет так, будто он намерен жить вечно; затем он переживает потрясающую его до основания мысль о собственной смертности и начинает прилагать усилия, чтобы обеспечить себе бессмертие, понимаемое как сохранение собственного внутреннего мира, собственной индивидуальности на вечные времена. При этом главную опасность для себя он видит в том, что его спутают с другими, а потому всячески стремится обеспечить неповторимость, уникальность своей индивидуальности, очистить ее от всего наносного и оставить в ней только подлинное и собственное. Если использовать язык экзистенциализма, то кризис середины жизни — это кризис, связанный с попыткой человека перейти от неподлинного существования к подлинному, от несобственного — к собственному, от навязанной другими жизни — к той, которая будет выбрана исключительно по собственному желанию и вкусу.

Если мы рассмотрим в этом свете буддистские предания, то встречи Сиддхархи со старцем, с больным, а затем и зрелище похоронной процессии вполне могут быть истолкованы как его внутренние переживания, спроецированные вовне. Именно в этих пограничных ситуациях (К. Ясперс) к Гаутаме и приходит чувство неподлинности его существования. Его жизнь предопределена происхождением, волей родителей. Она навязана ему, но не свободно выбрана им. А самое главное — перед лицом смерти окажется, что его существование в качестве правителя, к которому его готовят, не будет ничем отличаться от существования сотен и тысяч других правителей. В этой жизни он легко может быть заменен любым другим аристократом, который вполне справится с функциями управления — и никто даже не заметит такой замены.

Возможность умереть, так и не оставив собственного следа в мире — вот что потрясает Гаутаму и заставляет его покинуть свои дворцы, отправившись в странствия.

К.Ясперс обращает внимание на то, что Гаутама еще вовсе не обретает индивидуальности, оставив «благополучный» образ жизни, который наверняка казался окружающим примером счастья и процветания. Индийцы прекрасно знали о том, что людям с более тонкой душевной организацией свойственен кризис середины жизни. Поэтому школы йогов, удаленные от людных мест, как раз и пытались вернуть людям, переживающим этот кризис, утраченное душевное равновесие. По версии К.Ясперса, разрыв с йогами, среди которых Будда провел семь лет, объяснялся вовсе не столь примитивно, как в легенде о голодном обмороке. Разрыв с йогами объяснялся тем же, что и уход из семьи: если вдуматься, и здесь многим людям предлагались стандартные правила медитации, стандартные места и стандартные позы, так что ни о какой уникальности, индивидуальности, неповторимости, поиски которой становятся столь актуальными перед лицом мысли о смерти, здесь не могло быть и речи.

«Наставляемый йогом, он несколько лет провел в лесах, занимаясь аскетическими упражнениями, умерщвлением плоти. “Когда я видел пастуха или кого-нибудь, кто приходил за дровами, я, скрываясь, пускался от леса к лесу, от долины к долине, с вершины на вершину. А для чего? Для того, чтобы они не видели меня и чтобы я не видел их”. В одиночестве происходила медитация: “Поистине, это чудесный уголок земли; прекрасны лес; течет чистая река, с прекрасными местами для омовения; вокруг лежат деревни. Здесь хорошо быть благородному, который стремится к спасению”. Гаутама сидит, ожидая мига, познания, “прижав язык к нёбу”, прилежно “удерживая в голове, вымучивая и выжимая из себя” мысли.» [21] [21] Jaspers K. Die massgenbenden Menschen. S. 106

Точно так же — в тех же местах у реки, в той же директивно предписанной позе, так же прижав язык к небу, повторяя те же благочестивые словесные формулы — сидят и остальные. Их, постигших неподлинность своей суетной жизни, конечно, меньше, чем тех, кто продолжает механически повторять образ жизни предков. Но их всё равно много. Это — тоже толпа, хотя и значительно меньшая по численности. А требуется обрести абсолютную уникальность .