Илья Маслов - Записки Курта Фалькенхорста

Когда началась Великая Война, я на неделю потерял голову. Все время, которое прошло со дня смерти моей матери, меня преследовали неудачи, потому что я жил так, как считал нужным, а не так, как было принято, и не желал расставаться со своими "фантазиями". Мне не раз говорили, что мое мировоззрение устарело, что оно нелепо в век пара, электричества и культурной интеграции… И начало войны — жестокой, антигуманистической, величественной Войны я воспринял, как свою победу. До войны я постоянно находился на грани нищеты, время от времени переступая эту грань, а ничтожества из "бомонда" и "среднего класса" процветали, потому что это был их мир, но не мой. Но в военное время все их "цивилизованные" манеры и принципы стали бесполезны, а у меня было все, что нужно солдату — воля, мужество и патриотизм. И потом, я надеялся, что грохот пушек наконец-то разбудит древний германский дух, который выметет поганой метлой с нашей земли всех этих самодовольных буржуев, наглых евреев, вечно оскорбленных, а на самом деле — процветающих инородцев… Так и произошло, хотя и не сразу. И, может быть, Великой Германии, рожденной в пламени войны, в пламени войны и суждено погибнуть…

Я чувствовал, что мне нечего делать в австрийских вооруженных силах, рядом со славянами и венграми. Австро-Венгрия к тому времени уверовала в то, что Почва выше Крови, и гибель не заставила себя ждать. А вот Германия Вильгельма Второго была совсем иной. Ей я хотел служить, точнее — ее народу, последнему хранителю германского наследия! Впрочем, в Австрии меня все же заставили принудительно пройти обследование на предмет годности к воинской службе, но только для того, чтобы признать меня негодным! Теперь у меня был еще один повод сражаться на фронте: я хотел доказать (прежде всего самому себе), что я — настоящий германец, т. е. воин. И вот баварский король Людвиг III получает в свое распоряжение еще одного солдата — Адольфа Гитлера.

Курт, вы фронтовой офицер, и вы наверняка хорошо меня понимаете. Какое то было время! История словно поднесла к жирным мордам поборников "экономической конкуренции", обрекавшей Германию быть вечной марионеткой иностранных банков, здоровенный кукиш: нет, прежде чем торжествовать победу над великим народом, вам придется скрестить с ним мечи, ублюдки! Казалось, возвращается эпоха наполеоновских войн…

Как мы, солдаты, боялись в начале войны, что все кончится без нашего участия, что мы не успеем доказать в бою свою верность Великой Германии! А какой грандиозный в своей простоте план ведения боевых действий был реализован: молниеносным ударом поставить на колени Францию, разгромить английские войска на континенте, а затем обрушить всю мощь Германии на Россию! Я счастлив, что мне довелось сделать в этом отношении больше, чем генералам той войны: пусть потомки достигнут еще большего.

Никогда не забуду своего первого боя. На рассвете загрохотали орудия, вокруг начали рваться снаряды — враг попытался застать нас в расплох, ведь дела его были плохи, и любыми средствами нужно было остановить германскую армию в ее марше на Запад. Мы схватились за оружие, но наш командир не утратил выдержки даже под артиллерийским огнем. Несколькими словами он навел порядок среди солдат и приказал двигаться вперед, рассредоточившись. Мы шли в затянутую дымом неизвестность, осознавая, что каждую секунду любого из нас может разорвать на части снарядом или поразить осколком. Без всякого приказа мы запели "Дойчланд убер аллес". А потом впереди, прямо на картофельном поле, появился враг — и мы ударили в штыки. Я побежал вперед с нечленораздельным криком и столкнулся лицом к лицу с перезаряжавшим винтовку французским солдатом примерно моих лет.

Он был очень испуган — это ясно читалось в его широко распахнутых глазах. Должно быть, это и для него был первый бой. Страх, как видно, и помешал ему вовремя отреагировать на мое появление. А дальше — я помню все, словно это было вчера: я не смог сразу ударить живого человека, даже врага, штыком. Я налетел на него и сбил с ног прикладом, он упал навзничь — и вдруг выпустил оружие из рук, его глаза наполнились слезами, он что-то сбивчиво заговорил по-своему… Я почувствовал отвращение, но в то же время я прекрасно понимал этого обреченного французского парня. Увидев, что я замер, он решил, должно быть, что я внял его мольбам, и приподнявшись, заговорил еще горячее, глотая слезы. И тогда я одним быстрым движением нанес ему удар штыком, прямо в сердце. В тот миг мне открылось многое, столь многое, что только свист пуль рядом привел меня в чувство. И я, выдернув оружие из трупа, пошел дальше.

Это сражение длилось четыре дня, и много моих товарищей осталось на поле боя. Понеся жестокие потери, мы были вынуждены вернуться в исходное расположение, предоставив свежим резервам наступать дальше. И я, усталый солдат, прямо на колене, на измятом блокнотном листке, принялся писать стихотворение о Вотане. Большая часть подобных стихотворений не сохранилась — да и ничего особенного в них не было, но сам факт очень показателен.

Таким было начало той войны. Но потом, когда стало ясно, что быстрой победы мы не добьемся, я не пал духом. Напротив — я совершенно утратил страх смерти, и мой романтический энтузиазм уступил место спокойному мужеству. Я уже ничего не собирался "доказывать" — ни себе, ни другим. Однако меня наградили "железным крестом" — а солдатам и ефрейторам таких наград никто особо не раздавал! Хотя шут с ними, с наградами — главное, что я вынес с фронта, это знание того, что такое война и что такое человек на войне. Если бы я не сражался в одних окопах со всеми остальными солдатами, они бы никогда не пошли за мною! Они, представители самых мирных профессий, сражались и умирали за свою Родину — поэтому самый последний солдат, самый последний чернорабочий значит для нации куда больше, чем любой прославленный политикан или человек "чистого умственного труда". Конечно, по книгам, скульптурам, грандиозным сооружениям люди будущих поколений судят о цивилизациях, но что стоят книги и дворцы, когда людям нечего жрать и нечем дать отпор захватчикам?

Единственное, что меня несколько смущало на фронте — так это то, что в отношениях с немногочисленными женщинами, которые были не прочь крутить романы с простыми солдатами, царила откровенная фривольность. Мне было долго этого не понять, мне были противны "полковые давалки" (обычно их роль играли поварихи, обслуживавшие вставшие лагерем войска), мне были противны те, кто пользовался услугами этих добровольных проституток, прекрасно зная, что он делит эту женщину с десятком или более других мужчин. Но… Должно быть, таковы законы войны. Героическая "любовь до гроба" в наши дни — удел немногих. Любовь, совокупление торжествует над Смертью. Это хорошо знали наши предки… Хотя сам я так и не смог победить в себе отвращение к подобной "любви".