Илья Маслов - Записки Курта Фалькенхорста

— Конечно, это интересная тема для разговора. Чего только обо мне не сочиняли мои враги — будто я гомосексуалист, некрофил, гермафродит, или на худой конец — импотент… Как обидно было бы им узнать, что в моих отношениях с женщинами никогда не было ничего особенного! Конечно, я любил окружать себя симпатичными дамочками, но это сродни средневековому уважению к Женщине вообще. А сексу, постельным делам, я никогда не придавал особого значения. Виной этому, скорее всего, послужили все те же мои устаревшие принципы. Еще подростком, в общении с девчонками, которые жили на одной улице со мной, я был неисправимым романтиком. А они этого, опять же, не понимали, они даже немного меня боялись, так как не могли понять. Чувствуя их непонимание, я еще больше смущался… или скорее, не смущался, а просто не знал, о чем с ними еще можно говорить, если они не понимают самого простого, того, что было мне близко с самого рождения. Разумеется, они предпочитали модные платьица взамен нашим традиционным, сформировавшимся за столетия, женским костюмам, разумеется, верхом их мечтаний было уехать в большой город и познакомиться там с красивым и молодым богачем… Мне тогда очень нравилась одна блондинка, Штефани, я писал о ней стихи и много говорил о ней со своим лучшим другом Кубичеком. Когда она гуляла со своей матерью на главной площади Линца, я всегда следил за ними… Впрочем, я к ним даже не пробовал подойти — мне было пятнадцать, а ей — семнадцать или восемнадцать, да и присутствие ее матери, наверняка желавшей оградить дочь от таких вот "влюбленных", настораживало. Так что сначала я мечтал похитить Штефани, потом — стать знаменитым художником и этим привлечь ее внимание (эту мысль я вскоре отбросил — на это ушло бы много лет, а мне тогда нужно было все и сразу!), потом и вовсе подумывал утопиться в Дунае… Молодость!

Но не думайте, это была чистая любовь, не омраченная сводящей с ума похотью. Я, в отличии от многих своих знакомых, воспринимал плотскую любовь не как что-то запредельное и запретное, а просто как само собой разумеющееся, как любые другие отношения между людьми. Однажды Кубичек подбил меня пройтись по кварталу проституток — это было настолько отвратительное зрелище неприкрытой похоти, что оно навсегда отбило у меня желание пользоваться услугами платных женщин! Проституция — это чума нации, хотя при современном положении это, скорее всего, неизбежное зло.

Да, перед войной я очень дружил с еще одной девушкой, сестрой одного знакомого, который приводил меня к себе в гости несколько раз. Ее звали Эмили, я играл для нее на пианино (хотя, когда в свое время моя мать заставляла меня заниматься музыкой, это было для меня великим неудовольствием), я писал стихи в ее альбом… Однажды я даже подарил ей картину — языческий воин с копьем стоял перед священным дубом, а на его щите были выбиты буквы "А. Г." — она, как моя мать, была неравнодушна к преданиям старины, так что более-менее понимала меня, ей было интересно слушать мои рассказы. Как-то раз я поцеловал ее и долго собой после этого гордился! Но у Эмили был слишком строгий отец, вроде моего, и я ему почему-то не понравился. А унижаться перед ним для того, чтобы продолжить флирт с его дочерью, я не собирался. Поэтому мы расстались.

Так что, Курт, и из неуверенных в себе книжных мальчиков может выйти толк, если у них будет достаточно сильная воля! Что бы там ни врал еврей Фрейд, именно воля, а не зуд в гениталиях, определяет нашу жизнь…

Я решил, что своим любопытством беззастенчиво эксплуатирую время фюрера, и хотел покинуть его, но он неожиданно удержал меня жестом и сказал странным, изменившимся голосом, словно глядя сквозь меня:

— Вы знаете, когда я вспоминаю свое детство… Да, когда я в одиночестве играл на стенах древнего замка… Я смотрел вдаль, на заходящее солнце, ветер трепал мои волосы, а я был совсем один, и остальные люди были где-то далеко внизу, они занимались своими делами, суетились, а я был выше их всех — и я был счастлив. Если меня спросить, когда я был счастлив по-настоящему, то рассудок мой скажет, что после разгрома Франции, когда я, на вершине славы, мог планировать покорение России и предлагать почетный мир Англии. Но на самом деле — только тогда, в детстве, когда я был свободен, когда передо мной лежала вся жизнь… Ладно, ступайте, Курт. История запомнит то, что сделал для Германии и с кем воевал Адольф Гитлер, а не то, воображал ли он себя рыцарем, когда ему не было и десяти. Так что все это ерунда, особенно — сейчас.

После этих слов я покинул фюрера — мне предстояло встретиться с генералом Хайнрици и выслушать его мнение о том, возможно ли остановить русских на дальних подступах к Берлину.

Хайнрици считался мастером оборонительной стратегии, поэтому даже в условиях его конфронтации с рейхсфюрером СС замены ему не предвиделось. Он встретил меня приветливо, хотя чувствовалось, как он устал. Генерал пожаловался, что ему не хватает сил для распределения их равномерно на всем протяжении линии фронта, в то время как верховное командование держит в тылу целую армию, которая должна ударить по прорвавшемуся к Берлину противнику, и в то же время требует, чтобы он, Хайнрици, остановил русских! Особенно печальное зрелище представляла собою противотанковая артиллерия — часто случалось, что русские бронированные части уничтожали или обращали в бегство довольно многочисленные соединения, у которых не было возможности поражать хорошо защищенные цели. "С одними пулеметами танки не остановишь!" — мрачно резюмировал Хайнрици.

Будучи участником Похода на Восток еще с 1941 года, он очень отрицательно относился к русским, не веря ни в возможность разгромить их под Берлином, ни в возможность договориться с ними. Зато в англо-американцах он видел потенциальных союзников, и даже намекнул мне, чтобы я воспользовался доверием ко мне фюрера и попытался склонить его к миру на Западе, а может быть — и к совместной с капиталистическими странами борьбе против большевизма. Я, не видя особой разницы между русскими и остальными нашими врагами, пообещал, что по крайней мере спрошу мнение Гитлера о сепаратном мире. Хайнрици пожелал мне на прощанье удачи, и я отправился обратно в Берлин.

Когда я, предварительно заверив фюрера в том, что Хайнрици по-прежнему предан Великой Германии, задал вопрос о возможности переговоров с англо-американцами, Гитлер резко прервал меня: