Людмила Нефёдова - Онтология поэтического слова Артюра Рембо

Римляне связывали осла с плодородием, помещали его в свиту богини Цереры.

Христос въезжает в Иерусалим на осле.

Валаамова ослица узнала предсказание Господа раньше своего хозяина.

В апокрифическом псевдовангелии от Матфея иконография Рождества представляет быка и осла рядом с яслями, где находится младенец Христос. [40]

Смыслы кротости, смирения смешались в этом символе со смыслами глупости и лености. Осёл – символ язычества, трактуемый в христианскую эпоху как упрямство и безудержная похотливость, – у Рембо имеет своё семантическое наполнение.

Во-первых, это движущая сила желаний, актуализирующих мировосприятие. Желания, пребывая на спине осла, бегут, разворачиваются, захватывают всё сущее, звенят. Желания – это звучание бытия. Не случайно в тексте отчётливо акупунктирован мотив звучания. Он передаётся через слова-звукоподражания (динн – dinn), через аллитерации и ассонансы (ма – faim – Anne – ton – âne; Mangeons – charbons – sons – liserons – venin), в прямом указании на звучание мира (Лазурь звучащая – L`azur sonneur. Le pré de sons! – Луг, пастбище звуков!).

Звучание мира привлекает и будит желания, дерзостно вырывающиеся изнутри человеческого существа. Желания субъекта сливаются со звучанием мира, моделируют картину мира, данную в изменчивости роста и цветения, увядания и вызревания. Звучание даёт целостность потока ощущений субъекта в его единении с миром.

Таким образом, текст фиксирует поток ощущений, которые определяют сиюминутное повседневное, обычное привычное бытие, как оно есть, как оно дано субъекту в его непосредственном восприятии мира. Рембо зафиксировал словом торжество желаний в потоке существования человека. Поэтически фиксируя в данном тексте экзистенцию, Рембо убеждает в первичности существования более, чем это делают впоследствии французские философы-экзистенциалисты. Он представляет наглядный срез опыта проживания, не отрефлексированного словом (в случае рефлексии ещё возможно лукавство), но зафиксированного словом, подобно тому, как записываются колебания звуковых волн стенографом, или как делается рентгеновский снимок. Жизнь в этом стихотворении торжествует сама по себе, независимо от умозрительных установок.

Семантика выбора между Бытием и Ничто – «Быть или не быть?» – обычно рассматривается в поэзии с привлечением образа Гамлета, поскольку именно он – носитель рубежного смысла бытия и небытия в их взаимосвязи и переходе одного в другое. Сумеречное состояние мира, границу между миром живых и мёртвых, вторжение, а точнее – вплывание мира неведомого в мир посюсторонний Артюр Рембо раскрывает, обращаясь не к Гамлету, а к Офелии.

Трогательную чистоту Офелии символизирует лилия, на которую похож её ночной призрак, плывущий по реке. Чистота, невинность, смерть – таково наполнение символа, к которому обратился Рембо. Огромный прекрасный цветок тихо и медленно уносит вдаль ночная река.

OPHÉLIE

ОФЕЛИЯ

Рембо изобразил Офелию после свершения её земного пути: уже утонувшей, вступившей в мир иной, неведомый, но ещё не порвавшей с ведомым миром.

Большое значение в тексте имеет символ лилии. Этот символ отличается высокой степенью смыслового наполнения. Цветок лилии возвращает к обстоятельствам смерти Офелии. Напомним о них.

«Над ручьём наискось растёт ива, которая отражает свои листья в зеркальном потоке. Туда пришла она с причудливыми гирляндами из листков, крапивы и маргариток и тех длинных пурпурных цветов, которым откровенные на язык пастухи дают грубое название, а наши холодные девушки называют пальцами мертвецов. Когда она взбиралась на иву, чтобы повесить на свисающие ветви сплетённые ею венки из цветов и трав, завистливый сучок подломился и вместе со своими трофеями из цветов она упала в плачущий ручей. Широко раскинулась её одежда и некоторое время держала её на воде, как русалку, и в это время она пела отрывки старых песен, как человек, не сознающий своей беды, или как существо, рождённое в водяной стихии и свыкшееся с ней. Но это могло продолжаться недолго: пока её одежда не отяжелела от воды и не потащила несчастную от мелодичной песни к тенистой смерти». [41]