Владимир Варава - Адвокат философии

Без науки, породившей величайшие технические достижения, без которых мы не сможем прожить сегодня и минуты; науки, представляющей сегодня основу системы образования; науки, являющейся основным мировоззрением современности? Вопрос кажется диким и абсурдным. Однако освобождение от тотальности христианской метафизики должно неизбежно привести и к освобождению от тотальности научной метафизики, столь же удушливой для свободного человека, как и религия. Глубочайшая ошибка думать, что крушение религии связано с торжеством науки, что освобождение от религиозного диктата приводит к свободе, достигаемой в науке. Наука – такой же диктат и несвобода, как и религия. Это нужно чувствовать; наука и религия – однопорядковые системы, метафизически репрессирующие свободу духа, творчества и достоинства человека. По-настоящему человек может быть человеком лишь вне ценностной парадигмы науки и религии. Необходимо также понять, что технический мир создан не наукой, а во многом вопреки ей. Техника в том или ином виде всегда при человеке, притом что наука необязательна. Если техника проистекает из глубинной антропологии человека, то наука возникает из моральных намерений упрощения страшного и непонятного мира, в котором мы живем. В этом смысле наука, как и религия, обслуживает потребности низового сознания (сознания массового человека), всегда нуждающегося в упрощенных моделях мироздания. Это не затрагивало высокого аристократического сознания духовной элиты, которая всегда с брезгливостью относилась к религии и с насмешкой – к науке. Однако объективно историческое время науки и религии заканчивается, и мы должны думать о том, как теперь жить всем (не только элитам, но и массам) в мире, где уже никогда не будет ни науки, ни религии. Сможет ли человек отказаться от «костылей» науки и религии, захочет ли он перестать быть «метафизическим инвалидом» и вступит ли на тропу свободного человеческого существования? Вот в чем вопрос, от которого действительно зависит судьба человека и человечества.

Согласно стандартным канонам гуманизма, человек добр и разумен по природе; у него есть алиби исконной моральной чистоты. Несовершенны всегда внешние обстоятельства, которые поддаются постепенному усовершенствованию. Однако есть существенное препятствие для признания такого взгляда верным хотя бы отчасти. Это – фактическая несозданность разумного и справедливого общественного устройства за известный нам период существования человечества, в котором зло если и не полностью уничтожено, то, по крайней мере, хотя бы существенно минимизировано, канализировано, сублимировано, одним словом, рационализировано. Ничего подобного мы не наблюдаем; скорее можно говорить о фатальном нарастании зла, если смотреть правде в глаза. Значит, человек не добр и не разумен, его нравственная природа порочна, то есть испорчена? Это тоже крайне поверхностный, к тому же злонамеренный взгляд. Но тогда зло – внешняя, привходящая сила. Однако и это – явное мифотворчество; человек был и остается единственным источником и добра, и зла. Откуда же тогда столько зла?

Ощущение полной неистинности присуще сознанию в такой же мере, как и ощущение полной истинности. Строго логически ни то, ни другое не имеет смысла и вряд ли правомерно в системе позитивного философского знания. Уместнее поэтому говорить именно об ощущениях истинности или неистинности, имеющих все же далеко не последнее влияние на жизнь. Конечно, позитивная философия и логика сами по себе не имеют высокой ценности, но это тот фон, на котором проявлены ощущения истинности или неистинности, поскольку доказательства в этой сфере – безнадежное дело. Здесь коренится до конца неосознаваемая драма нашего сознания, иногда предстающая как драма бытия. Логика и здравый смысл нам говорят, что все не может быть истинным или неистинным. Но жизненное мирочувствие влечет нас именно ко всему: либо все, либо ничего. Индифферентизм логики не близок сердцу. И здесь почему-то важен вопрос об истинности или неистинности всего. Только глубокое ощущение истинности дает необходимую волю к жизни, позволяющую жить в тотально неистинном мире. И только глубокое ощущение неистинности также дает необходимую волю к жизни, позволяющую выжить в тотально истинном мире.

Знание и вера возникают как эпизод нашей бытийной одиссеи. Гавань веры, как и гавань знания, – временное утешение и надежда для уставших от вечных скитаний по бездонным просторам мироздания. Мы затеряны, мы заброшены, говорит нам жизненная очевидность в минуты наиболее ясного прозрения. Влекущая бездна непостижимости одновременно манит и пугает, но пугает более, чем манит; в конце концов, манит она только некоторых, уходящих в бесконечное плавание к неведомым горизонтам. Остальные ушли на покой и поселились на комфортабельных островах веры и знания. В конечном счете вера и знание – одно и то же, два наименования, две стороны одного и того же явления, имя которому – страх перед неведомым. Сущностного различия между ними нет и никогда не было. Общее – то, по поводу чего появились знание и вера, использующие лишь различную методологию подхода к бытию. Наивное мышление полагает, что знание – область достоверного, фактического, «реального», экспериментально проверенного, а вера – в лучшем случае область упования и надежды, а в худшем – невежества. В действительности разница между знанием и верой лингвистическая, может быть, еще и психологическая, но никогда – онтологическая. Знание всегда переходит в веру, а вера в знание, образуя два огромных скучных материка человеческой обыденности – науку и религию, которые борются с человеческой неуспокоенностью перед лицом неистинного.

Трагическая притягательность смерти проявляется в ее удивительном свойстве быть единственным средством, подтверждающим легитимность человеческого существования. Существования пусть и бесконечно несовершенного, страшного, уродливого, далекого от идеала, но единственно возможного. Другого существования нет, и в этом его, можно даже сказать, божественная уникальность, которая даруется тем, что именно смерть подтверждает его реальность, то есть бесконечную ценность. Здесь какой-то непостижимо высокий Божественный замысел – сотворить наличную жизнь как единственную и конечную со всеми ее ужасами, бедами и несчастьями. Бесконечная ценность конечной жизни в том, что она именно конечна. И эту ценность этой бесконечно конечной жизни придает только смерть. Смерть, конечно, зло; но не будь смерти, человеческая жизнь была бы принципиально иной, причем до такой степени иной, что все попытки мыслить человеческое бессмертие обречены на грубейшие утопии, в лучшем случае – на литературный жанр фантастики, в котором еще приемлемо и оправданно говорить о бессмертии как факте жизни. В таком смысле смерть парадоксальным образом является единственным гарантом бытия, гарантом нравственным и смысловым, и устранение смерти равносильно устранению самой жизни, ее глубинного нравственного смысла. Глубоко правдивы поэтому и такие слова: «Я человек, мне бессмертья не надо. Страшна неземная судьба».