Владимир Варава - Адвокат философии

И нужно к этому добавить: почему наука и религия убеждают и заставляют его поверить в смерть как в закон или как в кару? Человек не просто не хочет умирать на основании того, что ему жаль расставаться с жизнью; не просто боится смерти как боли, страдания, «ничто», неведомого; он не только не приемлет свою смерть, потому что совершенно не может ее представить; все это в конечном счете сугубо прагматические психологические интерпретации, исходящие из очевидно банальных вещей. Дело здесь совершенно в другом: человек именно не верит в свою смерть, понимая абсолютную невозможность бессмертия. Здесь говорят не страх и не жалость. Он даже и не столько верит, сколько знает, что смерть в первом лице почему-то невозможна. Здесь нет никакой религиозной веры в другую жизнь, поскольку такая вера возникает на основании уверенности в своей смерти; другая жизнь «за гробом» – это жизнь именно после смерти. А человек не приемлет смерть как таковую; это не нежелание умирать, а философское знание о том, что смерть невозможна. Человек понимает, что ему не нужно умирать, в этом нет ни смысла, ни ценности, ни объективного закона. Ни в уме, ни в сердце человека нет никаких оснований для смерти. И вот такое чистое детское сознание искажается существующим «принуждением» к смерти со стороны науки и религии, которые внушили человеку, что есть смерть, заставили его поверить в нее как в неизбежность, неизбежность духовную или физиологическую. Но неизбежности смерти как раз и нет, о чем сообщает нам чистый философский разум, который гораздо глубже и добрее, чем научное знание и религиозная вера.

Несмотря на сильнейшую волю к жизни и мощнейший страх смерти, человек в принципе равнодушен к своей бытийной судьбе. Ему хочется просто жить и не хочется умирать; причин много, почему он не хочет умирать. За некоторыми исключениями, человек бытийно равнодушен к своему существованию. Он, конечно, цепляется за жизнь в случае ее физической угрозы. Он метафизически ленив и апатичен, большинство своих действий совершает рутинно и инерционно, а умирает пусть и со страхом и неохотой, но безразлично. Как будто существование и не нужно человеку, как будто существование и не его вовсе. Как будто кто-то другой существует за него.

Если б только знать, что есть настоящее зло! Многое бы было другим и по-другому. То, что зло реально, не вызывает сомнения. Но беспощадная субъективизация и релятивизация зла не позволяют абсолютизировать «абсолютно истинную» концепцию зла. Тем более последствия зла со временем блекнут, превращаясь в «исторические события», о которых даже и приятно вспомнить и полезно их изучить. Историческое сознание зорко стоит на страже прошлого зла и не позволяет предать его забвению, возбуждая вновь и вновь значимость исторической памяти. Зло очевидно, когда оно современно, когда оно касается конкретного человека в конкретной ситуации. За давностью лет исчезает острота восприятия зла, превращая его в нейтральное событие мировой истории. Если встать на путь теоретического изучения, то есть создать «всемирный компендиум» различных трактовок и определений зла, которые обнаружились в интеллектуальной истории человечества, то и здесь мы не сможем найти ни внятного, ни тем более общего определения зла. Зло чрезвычайно ситуативно, и это осложняет вопрос о его природе. Что в свою очередь осложняет так называемую борьбу со злом, которая часто сама оказывается злом. Это побудило кое-кого говорить о зле как об иллюзии, как о несуществующем, как об отсутствии добра, чтобы разорвать связь с «благим творцом». Однако жгучая реальность зла делает эту концепцию лицемерной; все теоретические попытки отказать злу в существовании не снимают боли и страдания; они являются лучшим доказательством зла, с которым так и непонятно, как бороться и что вообще делать. Но возможно, что страдания и боль вовсе и не зло? Это уже другой ракурс. Наличие зла, неистребимого и всемирного зла, говорит в свою очередь об отсутствии презумпции моральной невиновности человека, что значительно подрывает идею «хорошего общества» и «общего блага».

Кроме «голода и холода», требующих преодоления, чтобы продолжать существование, что еще держит человека всерьез в жизни? После того как он выжил, ради чего все же стоит жить? Или жить значит только выживать, делая процесс выживания более или менее интересным и приятным, то есть культурным? Ради чего бесспорно нужно жить, кроме выживания? Каковы безусловные ценности жизни, лежащие за пределами ее физиологичного плана, то есть за пределами физической необходимости? Есть ли духовная необходимость существовать? И не имеет ли большую ценность несуществование на шкале абсолютных ценностей? Здесь область, где невозможны никакие однозначные ответы. Но безответность по поводу главного тоже есть ответ; нужно иметь философский разум, чтобы внять безответности. В этом и заключена главная «практическая» значимость философии, поскольку только она может принять вызов безответности. Это достаточно опасно, потому люди не решаются даже ставить вопрос о главной заботе. Только блаженная беззаботность, в сохранении которой полагается главная забота существования.

Разве можно стремиться к тому, чего нет?! Но именно это стремление и есть счастье.

По своей сути, молитва – мольба, обращение к тому, что выше горизонта твоих возможностей; и в этом смысле молитва – не исключительно религиозный феномен, если не понимать религиозность расширительно (как всякую мольбу и просьбу вообще). Можно молитву трактовать и более метафизично: как предстояние высшему в акте благоговейного восторга и почтительной благодарности. Но в обычном понимании это все-таки определенная эмоциональная (или сверхэмоциональная), искренняя (или не очень) форма обращения к Богу. Слово «молитва» ассоциируется прежде всего с религиозным пониманием Бога. Если философия понимает Бога в ином ключе, нежели религия, то что тогда может означать словосочетание «молитва философа»? Важно понимать, что философия – не профессия (как любая иная), изнутри которой нет смысла говорить, например, о молитве врача, или молитве художника, или молитве строителя. В этих случаях речь идет о религиозной вере, и специальность человека не важна; молится человек, а не врач, художник, строитель. С философией и философом ситуация принципиально иная. Его «профессия» такова, что существенным образом трансформирует все привычные представления и понятия, и прежде всего религиозные. У философии есть свое собственное, отличное от религиозно-канонического, представление и о Боге, и о вере, и о прочих религиозных вещах. Нельзя сказать, что философствует философ как профессионал, а молится – как человек. В том-то и дело, что если он и молится, то совершенно не так, как это делает обычный верующий. Сила философии столь велика, что она претендует на самостоятельный строй бытия, соравный религии, а во многом и превосходящий ее. Философия тоже своеобразная религия по силе духовного влияния и самостоятельности бытийной и ценностной картины мира. Поэтому, если и есть молитва философа, то она – совершенно не молитва в обыденном религиозном смысле слова. Возможно, этим всерьез еще и не занимались, полагая, что если философ человек, то он и молится (если молится), как обычный человек. Проблема усугубляется еще и тем, что философ даже более религиозен , чем обычный верующий, хотя принято легкомысленно считать, что философы – сплошь и рядом вольнодумцы и материалисты. Таков ограниченный и невежественный взгляд. Такое понимание философии исходит из идеологического ее использования как «оружия против религии». Настоящая философия «знает» Бога, и потому никогда не является служанкой науки. Но она не служанка и религии. Философия – более глубокое проникновение в сущность вопросов, которых лишь поверхностно и частично затрагивают наука и религия. Вот почему философия часто оказывается разрушительной для науки и религии: не потому, что она их отрицает, а потому, что призывает идти вглубь, на что наука и религия не согласны, так как у их руля находятся неглубокие в философском плане люди, совсем не философы, а люди обыденного сознания.