Андре Конт-Спонвиль - Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни

В заключение хотелось бы остановиться на вопросе, касающемся самого слова «терпимость». Годится ли оно для обозначения всего того, о чем мы говорили? Все-таки есть в нем-то что-то от снисходительности, чуть ли не от презрения, что смущает многих. Широко известна шутка Клоделя (32): «Терпимость? Как же, как же! Для нее есть особые дома!» В этой шутке есть доля правды и о терпимости, и о самом Клоделе. Когда мы терпим чужое мнение, не подразумевает ли это, что мы заранее считаем его ошибочным или недостаточно просвещенным? Строго говоря, терпеть можно лишь то, что мы в силах запретить: если существует свобода мнений (как это и должно быть), то ни о какой терпимости говорить уже не приходится! Отсюда еще один парадокс терпимости, на первый взгляд обесценивающий само ее понятие. Если свобода вероисповедания, мнений, слова и отправления культа существует на законных основаниях, то она нуждается не в терпимости, а в уважении, соблюдении и защите. Только «заносчивость господствующего культа», как отмечал еще Кондорсе (33), может именовать «терпимостью, имея в виду позволение, которое одни люди дают другим», то, что должно быть уважением общей свободы. Больше ста лет спустя, в начале ХХ века, в «Словаре» Лаланда все еще встречаются многочисленные колебания в трактовке этого термина. Так, Ренувье (34) указывает, что уважение свободы вероисповедования «неправильно называют терпимостью, потому что на самом деле речь идет о строгом и обязательном соблюдении справедливости». Ему вторит Луи Прат (35): «Следует говорить не “терпимость”, а уважение, иначе наносится ущерб моральному достоинству. Слово “терпимость” слишком часто подразумевает некоторую вежливость, а порой и жалость или безразличие; возможно, в этом одна из причин того, что в большинстве умов идея уважения законной свободы мысли предстает в совершенно искаженном свете». Эмиль Бутру (36) признает, что не любит слова «терпимость»: «Давайте лучше говорить: уважение, симпатия, любовь…» При всей справедливости этих замечаний, они оказались бессильны перед речевой практикой. Например, прилагательное «уважительный» выражает не столько идею уважения к чужой свободе, сколько некую почтительность, далеко не всегда заслуженную, а потому вряд ли достойную занять свое место в списке добродетелей. Напротив, в современном бытовом и философском лексиконе утвердилось прилагательное «толерантный» (калька от прилагательного «терпимый»), обозначающее добродетель, противостоящую фанатизму, сектантству и авторитаризму, то есть нетерпимости. Мне представляется, что его распространение, вполне объяснимое, отражает присущую всем нам нетерпимость. Я уже указывал, что в принципе мы можем терпеть только то, что имеем право запретить или осудить. Но, даже не имея этого права, мы почти всегда чувствуем, что имеем его. Разве я не вправе думать так, как думаю? А если я прав, значит, остальные ошибаются. Разве может истина мириться с ошибками, если только не проявит к ним терпимость? Мы видим, как вновь и вновь поднимает голову догматизм – иллюзорная и эгоистичная любовь к истине. Поэтому мы называем толерантностью то, что действительно должны были бы называть уважением, симпатией или любовью, если бы мы отличались большей ясностью ума и были более великодушными и справедливыми. Но поскольку нам не хватает ни любви, ни симпатии, ни великодушия, слово «толерантность» оказывается вполне уместным. Оно не смущает нас именно потому, что в кои-то веки не вырывается перед нами слишком далеко вперед. Янкелевич называл терпимость «малой добродетелью». Этой своей «малостью» она напоминает нам самих себя. «Терпимость – не идеал, – пишет в “Словаре” Лаланда Абози (37). – Это не максимум, а минимум». Разумеется, но лучше минимум, чем ничего! Тем более чем его противоположность! Никто не спорит, что любовь и уважение имеют гораздо большую ценность. И если слово «толерантность» так прочно вошло в наш обиход, то, наверное, потому, что каждый из нас чувствует в себе слишком мало способности любить и уважать своих противников, а ведь терпимость нужна именно по отношению к ним. «В ожидании того прекрасного дня, когда терпимость станет любовью, – заключает Янкелевич, – скажем, что пока большее, на что мы способны, это толерантность, прозаическая толерантность! Каким бы маловыразительным ни представлялось это слово, оно позволяет нам найти промежуточное решение: пока не настал тот день, когда все люди научатся любить или хотя бы понимать друг друга, сойдет и толерантность. Хорошо уже то, что мы понемножку начинаем терпеть друг друга». Итак, терпимость – временное явление, но в наших интересах продлить время его действия, ибо у нас есть все основания опасаться, что в обратном случае на смену ему придет не любовь, а варварство. Терпимость, эта малая добродетель, играет в общественной жизни ту же роль, что вежливость в межличностных отношениях: это только начало, но всегда надо с чего-то начинать.

Не говоря уже о том, что иногда приходится проявлять терпимость к тому, чего не желаешь ни любить, ни уважать. Неуважение далеко не всегда предосудительно, и бывает, что ненависть приближается к добродетели. Существуют вещи нестерпимые – с ними надо не мириться, а бороться. Но наряду с ними существуют также вещи, достойные нашего презрения и даже ненависти, но требующие терпимого к себе отношения. Толерантного отношения. Эта малая добродетель подходит нам как нельзя лучше: она скроена по нашей мерке, что случается не так уж часто, а в числе наших противников попадаются такие, кого мы заслуженно лишь терпим.

Если простота есть добродетель мудрецов и мудрость святых, то терпимость есть мудрость и добродетель для тех, кто не является ни тем ни другим, то есть для всех нас.

Добродетель малая, но необходимая. Мудрость не великая, зато достижимая.

Из всех добродетелей чистота (если это добродетель) – самая трудноопределимая. В то же время каждый из нас по опыту знает, что такое чистота. Но этот опыт, как правило, – чужой опыт, а потому он сомнителен. Например, принято говорить о чистоте некоторых девушек, и меня этот образ всегда трогал. Но откуда мне знать, подлинная это чистота или фальшивая? Может, чистоты в этой девушке не больше, чем во мне самом, просто она выглядит иначе? Так два контрастных цвета, расположенных рядом, кажутся ярче, хотя каждый из них остается тем же цветом, каким изначально и является. Ничего не свете я не любил больше чистоты и ни к чему на свете меня не влекло больше, чем к непристойности. Так неужели я не понимаю, в чем различие между первым и вторым? Как знать, как знать… Вспоминается рассуждение бл. Августина о времени: если никто не спрашивает меня, что такое время, я прекрасно понимаю, что это такое, но стоит кому-нибудь задать мне этот вопрос, как я теряюсь и не знаю, что ответить. Так и чистота – очевидная реальность и тайна одновременно.