Андре Конт-Спонвиль - Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни

Так что же теперь, прекратить любить истину? О, это был бы прекрасный подарок тоталитаризму и практически запрет на борьбу с ним! Ханна Арендт называет идеальным субъектом тоталитаризма не убежденного нациста и не убежденного коммуниста, а такого человека, для которого больше не существует различия между фактом и фикцией (то есть реальности опыта) и между истинным и ложным (то есть нормального мышления). Софистика в этом смысле играет на руку тоталитаризму: если ничто не истинно, то что можно противопоставить его лжи? Если не существует фактов, то как упрекать его в их сокрытии и искажении и что противопоставить пропаганде? Тоталитаризм, заявляя о своей приверженности истине, всякий раз, когда истина не оправдывает его ожиданий, с легкостью отказывается от нее, изобретая новую, более послушную. Я не стану подробно останавливаться на этой теме, потому что она и так слишком хорошо всем известна. Тоталитаризм начинается с догматизма (заявляя, что опирается на истину, которая служит оправданием его власти), а кончается софистикой (называя «истиной» все, что оправдывает его власть). Сначала «наука», затем – промывание мозгов. То, что речь идет о ложных истинах и лженауках (таких, например, как нацистский биологизм или сталинский историзм), понятно, но суть не в этом. Режим, опирающийся на настоящую науку (представим себе, скажем, тиранию врачей), будет не менее тоталитарным, если он намерен править именем истины. Почему? Потому, что истина никем не правит, истина не указывает, что нужно делать, а что следует запретить. Истина никому не подчиняется, и именно поэтому она свободна. Но она также никого ни к чему не принуждает, и поэтому свободны мы. Мы все умрем, это правда, но это не значит, что следует осудить жизнь и оправдать убийство. Да, мы все лжем, это тоже правда, как правда и то, что мы эгоистичны, неверны, неблагодарны и так далее. Это нас не оправдывает, но и не доказывает неправоты тех, кто иногда может быть верным, великодушным или благодарным. Это явления разного порядка: правда не есть добро, добро не есть правда. Следовательно, знание не заменяет воли – ни для народов (никакая наука, даже истинная, не способна заменить демократию), ни для индивидуумов (никакая наука, даже истинная, не способна заменить мораль). На этом и прогорает тоталитаризм, во всяком случае теоретически: вопреки всем его заявлениям, истина не оправдывает его и не может служить основанием его власти. Впрочем, так же верно то, что истина не принимается большинством голосов и не может управлять обществом, а вот правительство может формироваться путем голосования – и может, и должно.

Из этого ни в коем случае не следует, что ради терпимости следует отказаться от любви к истине. Напротив, именно эта любовь – но лишенная иллюзий! – дает нам основания быть терпимыми. Первое из них состоит в том, что любовь к истине, особенно в подобных областях, означает одновременно признание того, что мы никогда не познаем абсолютную истину, тем более со стопроцентной уверенностью. Как мы ранее показали, проблема терпимости возникает там, где решает мнение. А что такое мнение, как не смутная вера во что-то или в лучшем случае субъективное знание? Субъективно католик может быть уверенным в истинности католицизма. Но если он обладает честным умом (то есть любит истину больше, чем свою уверенность), то он должен признать свою неспособность убедить в своей правоте протестанта, атеиста или мусульманина, даже самого образованного, умного и добросовестного. Следовательно, каждый, кто уверен в своей правоте, должен допускать, что доказать ее он не в состоянии, а значит, находится в равном положении со своими оппонентами, точно так же убежденными в своей правоте и точно так же неспособными переубедить его. Терпимость как практическая сила (то есть как добродетель) базируется на нашей теоретической слабости, то есть на нашей неспособности достичь абсолюта. Это прекрасно понимал такой мыслитель, как Вольтер. «Что такое терпимость? – вопрошает он. – Это удел человечества. Все мы преисполнены слабостей и склонны к ошибкам; так простим же друг другу наши глупости – такой первейший закон природы» («Философский словарь»). Здесь терпимость смыкается со скромностью, вернее, вытекает из нее, как скромность вытекает из добросовестности: любить истину означает также сомневаться, ибо без сомнения для человека нет поиска истины. «Мы должны терпеть друг друга, – продолжает Вольтер, – потому что все мы слабы, несознательны и подвержены изменчивости и заблуждениям. Разве тростник, пригнетаемый ветром к тине, станет говорить другому тростнику, клонимому в обратную сторону: “Ложись, как я, на землю, несчастный, иначе я подам на тебя жалобу и тебя вырвут с корнем и сожгут”?» Скромность и милосердие неразрывно связаны, и для человека мыслящего их единство означает терпимость.

Второе основание больше относится к области политики, чем к морали, и больше говорит об ограниченности возможностей государства, чем о границах знания. Даже если бы суверен имел доступ к абсолюту, он не мог бы навязать его кому бы то ни было: невозможно заставить человека думать иначе, чем он думает, и поверить в то, что он считает ложным. На этом специально останавливались Локк и Спиноза, а в ХХ веке это нашло подтверждение в виде различных тоталитарных систем. Можно запретить человеку выражать свои мысли и убеждения, но нельзя помешать ему думать так, как он думает. Или можно вообще задавить всякую мысль, но ум не способен развиваться без права на свободное высказывание суждений, а без умных людей ни одно общество не может процветать. Поэтому тоталитарному государству приходится выбирать между глупостью и диссидентством, между бедностью и критикой. Недавняя история стран Восточной Европы показывает, что эти подводные рифы, между которыми государство может лавировать довольно долго, в конце концов становятся причиной крушения тоталитаризма, неожиданного по форме, но неизбежного. Нетерпимость оглупляет, равно как и глупость делает нетерпимым. Возможно, в этом и заключается причина, которая позволяет демократическим государствам оставаться, ко всеобщему удивлению, сильными и которая делает тоталитарные государства слабыми. Думаем, это нисколько не удивило бы Спинозу, оставившего нам нечто вроде провидческого описания тоталитаризма: «Но положим, что свобода может быть подавлена и люди могут быть так обузданы, что ничего пикнуть не смеют иначе, как по предписанию верховных властей; все-таки решительно никогда не удастся добиться, чтобы люди думали только то, что желательно властям; тогда необходимо вышло бы, что люди постоянно думали бы одно, а говорили бы другое и что, следовательно, откровенность, в высшей степени необходимая в государстве, была бы изгнана, а омерзительная лесть и вероломство нашли бы покровительство; отсюда обманы и порча всех хороших житейских навыков» («Богословско-политический трактат», гл. 20). Одним словом, нетерпимость на уровне государства (которую мы сегодня именуем тоталитаризмом) в долгосрочной перспективе ведет к ослаблению самого же государства. Напротив, при государственном строе, допускающем терпимость, сила государства обеспечивает свободу его гражданам, а свобода граждан делает государство сильным. Безопасность государства, заключает Спиноза, требует прежде всего, чтобы каждый действовал в соответствии с законами, установленными сувереном (при демократическом строе сувереном является народ), «а в остальном чтобы каждому дозволялось и думать то, что он хочет, и говорить то, что он думает» (там же). Но ведь это и есть светский характер власти, который, в свою очередь, является обязательным условием толерантности.