Андре Конт-Спонвиль - Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни

Однажды на коллоквиуме, посвященном проблемам любви, я услышал такое странное признание: «Мне больше нравятся короткие, но бурные интрижки, чем великая дружба». Вот оно – уныние страсти, эгоизм страсти, узость страсти! Оно означает, что человек способен любить лишь себя (не другого, а любовь, которую получает от него), свои собственные мелкие самолюбования. А друзья у такого человека низведены до ранга некой затычки, потребной в перерыве между двумя страстишками. Его мир ограничен единственным существом, единственным взглядом и одним-единственным сердцем. Страсть и в самом деле подразумевает одержимость собой, своего рода опьянение любовью, – в этом ее сила и красота, в этом ее величие, пока она длится. Если тебя охватила страсть, ее надо пережить, кто станет с этим спорить? Всякая любовь благо, и даже такая, самая простая и легкая, тоже на пользу – возможно, она научит нас любить больше и лучше. Осуждать страсть – что за нелепость? Во-первых, это бесполезно – если она присутствует, во-вторых, бессмысленно – если ее нет. Итак, страсть надо пережить, но только не надо становиться ее пленником, не надо заблуждаться на ее счет. Возможно ли это? Почему бы и нет? Истина заключается в том, что нам вовсе не требуется выбирать между страстью и дружбой, потому что, как свидетельствует опыт, мы способны переживать и то и другое одновременно. Страсть не вынуждает нас забывать о своих друзьях. Но главное – страсть не имеет будущего, вернее сказать, ее будущее – это смерть, страдание, забвение и озлобление. Или дружба. Страсть не длится, не может длиться – любовь должна или умереть, или измениться. Желать во что бы то ни стало сохранить верность страсти – значит предать любовь и будущее любви, значит изменить самой жизни, которая не сводится к нескольким месяцам счастливой страсти (или нескольким годам несчастной страсти). Это также значит заранее, авансом, предавать тех, кого любишь, в том числе и страстной любовью, подчинять любовь неконтролируемой власти страсти. Великолепно сказал Дени де Ружмон: «Влюбленность – это состояние; любовь – действие». Но действия зависят от нас, во всяком случае частично. Мы можем желать действовать, принимать участие в действиях, не прекращать действовать, отвечать за свои действия… Другое дело – состояние. Обещать вечную влюбленность значит допускать внутреннее противоречие. Это примерно то же самое, что обещать, что у тебя всегда будет повышена температура или что ты всегда будешь сумасшедшим. Всякая любовь, нацеленная на долголетие, должна опираться на что-то еще, помимо страсти.

Сам современный язык – я давно обратил на это внимание – подтверждает правоту Аристотеля. Каким словом назвать человека, с которым живешь вне брака? Спутник, спутница? Звучит старомодно и как-то по-скаутски. Сожитель, сожительница? Пошло. Партнер, партнерша? Ужас! Любовник, любовница? Обычно это подразумевает, что по меньшей мере у одного из двоих имеется законный супруг или супруга. Так как же? В обычной жизни такие люди называют друг друга просто по именам. Или обращаются друг к другу: «любимый», «любимая» – как и все остальные. Проблема возникает, когда приходится говорить о человеке в третьем лице, особенно тому, кому имя ничего не скажет. Тогда чаще всего говорят: «мой друг» или «моя подруга» (молодежь предпочитает «дружок» и «подружка») – и каждый немедленно понимает, о какого рода отношениях идет речь. Друг или подруга – это человек, которого ты любишь. В данном контексте, употребляемое в единственном числе и как бы приближенное к абсолюту, слово указывает на человека, жизнь которого разделяешь, с которым занимаешься любовью, и не раз от разу, как со случайным «партнером», но регулярно, на протяжении достаточно долгого периода. Так почему же после всех этих долгих лет к желанию не может примешаться дружба? Разве она не начнет постепенно вытеснять собой всепожирающую страсть (или даже простое состояние влюбленности), которая ей предшествовала и в определенном смысле подготовила ее приход? То же самое справедливо и для брака, если это счастливый брак, и только речевые привычки затушевывают суть явления: вместе «мой друг» или «моя подруга» мы говорим «мой муж» или «моя жена». Счастливы те пары, для которых от этого ничего не меняется, которые просто употребляют другое слово для той же самой вещи. Но что это за вещь? Это любовь, но любовь реальная, а не любовь-мечта. Никогда не забуду взволновавшее меня до глубины души признание одной сорокалетней женщины, которая уже лет десять или двенадцать жила с одним и тем же мужчиной и родила от него двух детей, которых они воспитывали вместе: «Разумеется, я больше в него не влюблена. Но нам по-прежнему хорошо вдвоем. И потом, это мой самый лучший друг». В этих спокойных словах прозвучала подлинная истина счастливого супружества, включающая, кстати сказать, и сексуальную составляющую – сильную, нежную и волнующую. Тот, кто никогда не занимался любовью с лучшим другом (подругой), никогда не узнает, как мне кажется, чего-то очень важного о любви и об удовольствии любви, о жизни вдвоем и о плотской близости. Лучший друг или подруга – это человек, которого любишь больше всего на свете, но любишь без тоски и без страдания (отсюда, кстати, слово «страсть»); это человек, которого ты сам выбрал, которого знаешь лучше, чем кого бы то ни было, и который знает тебя, как никто другой; это человек, на которого ты всегда можешь рассчитывать; это человек, с которым тебя связывают общие воспоминания и планы на будущее, общие страхи и надежды, общие радости и печали… Каждому очевидно, что это и есть портрет счастливой пары, не важно, состоящей в законном браке или нет, но имеющей определенный опыт совместной жизни, объединенной не корыстью и не соображениями удобства, а настоящей сильной любовью. Монтень удачно назвал это явление «супружеской дружбой», и я не знаю ни одной счастливой пары, которая не вписывалась бы в эту категорию.

Большинство молодых девушек, которые прочтут эту книгу (ежели таковые найдутся), испытают разочарование – нарисованная мной картина покажется им лишенной остроты. Возможно, они решат, что любовь здесь сдает свои позиции. Но женщины, проделавшие подобный путь, поймут, что это не так. Если любовь и сдает позиции, то только в отношении мечтаний, от которых лучше отказаться, если хочешь действительно двигаться вперед. Лучше немножко настоящей любви, чем очень много любви выдуманной. Лучше подлинное супружество, чем выдуманная страсть. Лучше чуть-чуть истинного счастья, чем обилие иллюзий. Во имя чего? Во имя добросовестности (понимаемой как любовь к истине), во имя жизни и счастья – поскольку страсть непродолжительна, поскольку она не может длиться, а если и может, то только если это несчастная страсть. «Страсть – это страдание, – говорит Дени де Ружмон. – Это нечто навязанное свыше, это господство судьбы над свободным и отвечающим за себя человеком. Любить любовь больше, чем объект любви, любить страсть ради самой страсти – от знаменитой формулы бл. Августина (“Я никогда не любил, но хотел бы полюбить”) до современного романтизма – значит любить страдание и стремиться к нему» («Любовь и Запад», I, II). Это значит выказывать явное предпочтение несчастью, мечтать об иной жизни, которую поэты называют «настоящей жизнью» и которая всегда где-то не здесь, а в недосягаемости, и она действительно невозможна, потому что она существует только в смерти. Как же надо бояться жизни, чтобы предпочитать ей страсть! Как надо бояться истины, чтобы предпочитать ей иллюзию! Пара, когда она счастлива (более или менее счастлива, а значит, действительно счастлива), напротив, существует в реальности с ее истиной, доверием, разделенными чувствами, спокойной и нежной близостью, взаимными радостями, благодарностью, верностью, великодушием, юмором и любовью. Как много требуется добродетелей, чтобы создать супружескую пару! Но это счастливые добродетели, или добродетели, способные сделать человека счастливым. Кроме того, не будем забывать о том, что и телу достается его доля удовольствий, порой смелых и неожиданных, достижение которых возможно только вдвоем. А потом появляются дети, ради которых пары, собственно, и соединяются, по меньшей мере с физиологический точки зрения, и уже дети служат оправданием их существования.