Андре Конт-Спонвиль - Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни

О потенции чаще всего упоминают в сексуальном контексте, и это кое о чем нам говорит. О чем? О том, что желание, не важно, тоскует оно по объекту или нет, не сводится к одной этой вероятной тоске, но одновременно является и силой, энергией, потенцией: это способность к наслаждению и потенциальное наслаждение. Сказанное справедливо в отношении сексуального желания, но не только его. Всякое желание, по Спинозе, есть способность к действию, стремление к существованию, стремление жить, то есть как бы сама жизнь в потенции. А разве иначе возможны удовольствия? И любовь? И самая жизнь? Смерть была бы гораздо более легким выходом, так значит, должно быть что-то такое, что отталкивает нас от смерти. Если голод есть нехватка пищи, то есть страдание, то аппетит – способность есть (в том числе когда нехватки пищи нет) и радоваться тому, что ешь. Говорят, что аппетит – это легкая форма голода, а главной все-таки остается нехватка. Ничего подобного. Мертвые голода не испытывают: голод подразумевает жизнь, а нехватка – способность. Сводить желание к тоске по тому, чего не хватает, значит принимать следствие за причину, а результат за условие. Желание первично, и способность первична. От нехватки пищи страдает анорексик, а не тот, кто кушает с аппетитом! Тоскует по чему-то меланхолик, а не жизнелюб, который живет так, как будто с аппетитом уплетает свою жизнь. От отсутствия способности страдает импотент, а не счастливый любовник! Что и говорить, каждому за свою достаточно долгую жизнь приходилось переживать моменты отвращения, депрессии и бессилия. Чего нам тогда не хватало? Далеко не всегда объекта и даже не отсутствия этого объекта (потому что он мог и присутствовать) – нам не хватало желания, вкуса к жизни, силы наслаждаться и любить! Само желание не есть тоска по отсутствующему – иногда объект желания отсутствует (тогда наступает фрустрация) или наскучивает (отвращение). Тоска не есть сущность желания – она лишь его мечта или акцидент, раздражающее лишение или выдуманный фантом.

Как для разных объектов существуют разные желания, а любовь есть желание, то и для разных объектов любви должны существовать ее разные виды. Так оно и есть на самом деле: можно любить вино или музыку, женщину или страну, своих детей или свою работу, Бога или власть. Любовь к деньгам, любовь к хорошему мясу, любовь к мужчине, любовь к женщине, любовь к родителям или друзьям, любовь к картине и к книге, любовь к себе, любовь к той или иной области или городу, любовь к деревне или к путешествиям, любовь к спорту, к кино, к славе… Столько видов любви! Что между ними общего? Удовольствие, отвечает Стендаль. Радость, говорит Спиноза. Все эти вещи доставляют нам удовольствие или радость. «Любить, – пишет Стендаль, – значит испытывать удовольствие, видя, трогая, воспринимая всеми своими чувствами любимый предмет». Добавьте к этому, что радоваться можно даже при одной мысли об этом предмете (потому что любить можно и отсутствующих, и абстракции), и вы получите вполне сносное определение любви. Любить – это испытывать удовольствие, видя, трогая, чувствуя, зная или воображая тот или иной предмет. Это очень общее определение, а кое-кому оно покажется слишком многословным. Поэтому я готов предложить свое собственное, которое представляется мне более простым для понимания и более широким в содержательном плане. Любить – это наслаждаться или иметь возможность наслаждаться чем-то. Так, человек, любящий устриц, наслаждается ими – в отличие от того, кто их не любит. Тот, кто любит музыку, в том числе какую-то конкретную музыку, наслаждается ею – в отличие от тех, кого она оставляет равнодушным или раздражает. Тот, кто любит женщин или одну конкретную женщину, отличается от тех, кто предпочитает мужчин или, как гости на платоновском «Пиру», мальчиков, – каждому свое наслаждение. Объекты любви не поддаются исчислению, так же как причины удовольствий и радостей, как и способы любви. Лично я люблю устриц, Моцарта, Бретань, вот эту женщину, своих детей и своих друзей. Представим, что все это у меня есть: я в Бретани, со мной мои дети и любимая женщина, а также любимые друзья, мы лакомимся устрицами, смотрим на море и слушаем Моцарта… Что общего между всеми этими видами любви? Разумеется, не тоска по их объектам, ибо они здесь, в наличии, не даже удовлетворение от того, что тоска по ним утолена. В принципе, я никогда не испытываю недостатка ни в музыке Моцарта, ни в устрицах, ни в Бретани и почти никогда – в друзьях, если только кто-то из них уедет куда-нибудь очень уж надолго, но и то его существование радует меня, хоть он и далеко. Общее в этих видах любви вот что: моя радость, способность наслаждаться тем, чего, может быть, когда-нибудь мне будет не хватать (если я очень проголодаюсь или расстанусь с женщиной, с детьми, с друзьями). Но их отсутствие не является ни сущностью, ни содержанием, ни даже условием любви (потому что в приведенном примере все они присутствуют). Мне скажут, что во всем этом очень мало эротики. Конечно, если сравнивать мои невинные удовольствия с платоновским Эротом. Но влюбленные хорошо знают, что физическая любовь, озаренная радостью, многократно превосходит по силе ощущений любовь, настоянную на тоске. Что действие лучше страсти, удовольствие – лучше страдания, удовлетворенное желание – лучше фрустрации. Что лучше желать реальной любви, чем любви воображаемой.

Мое определение любви многим обязано другому, предложенному Спинозой. Вот оно: «Любовь есть удовольствие, сопровождаемое идеей внешней причины» («Этика», III, «Определение аффектов», 6). Любить – это наслаждаться, точнее (поскольку любовь подразумевает идею причины), наслаждаться чем-то. Но наслаждение не есть любовь в строгом смысле слова, если только оно не радует душу, и именно это происходит в межличностных отношениях. Плоть грустна, когда любви нет или когда любовь носит исключительно плотский характер. Значит, прав Спиноза: любовь – это радость, которая добавляется к удовольствию, освещает его и отражает, словно в зеркале души; которая предшествует, сопровождает это удовольствие или следует за ним, словно дает обещание на будущее или звучит эхом счастья. Таков ли расхожий смысл слова? По-моему, да, во всяком случае, отчасти, но – в лучшей его части. Если кто-то говорит вам: «Я рад тому, что ты есть»; или: «Когда я думаю, что ты есть, мне радостно»; или: «У меня душа радуется, потому что ты есть» – вы решите, что вам признаются в любви, и будете совершенно правы. При этом имейте в виду, что вам сильно повезет, и не только потому, что не всякому признаются в любви спинозовскими формулировками, но еще и потому, что, предлагая вам свою любовь, от вас – о чудо! – ничего не требуют взамен. Что я имею в виду? То, что, говоря кому-то: «Я тебя люблю», мы больше ничего и не требуем. Но все зависит от вида любви. Если речь идет о любви-тоске, то, говоря: «Я тебя люблю», мы чего-то ждем, и не просто ответа: «Я тебя тоже». Мы ждем, мы требуем себе того человека, к которому обращаемся. Я тебя люблю, мне тебя не хватает, значит, ты должен принадлежать мне! Это тяжкое бремя для того, кого мы любим. Страшное бремя. Это клетка, это тюрьма. Радоваться любимому, напротив, означает ничего от него не ждать и ничего не требовать, а воспринимать его существование как благодать. Какая легкость – и для вас, и для него! Какая свобода! Какое счастье! Вы не требуете, вы благодарите. Вы не рветесь обладать – вы наслаждаетесь и радуетесь. Это не тоска, а благодарность. Разве не приятно благодарить того, кого любишь? Разве не приятно говорить о своей любви, если она в радость? И эта благодать возвращается к вам же. Кто не любит быть любимым? Кого не наполняет радостью мысль о том, что он доставил радость любимому? Так любовь питает любовь, делая ее вдвое сильнее, легче и действенней, как говорит Спиноза. Доказательство? Счастье влюбленных. Я люблю тебя, и я рад, что ты есть.