Сергей Лишаев - Эстетика Другого

стихии, ищущей простора,

мы выросли бы во сто раз.

Рильке Р. М. [3]

Если исходить из того, что философский разум, в отличие от разума научного, призван удерживать в своем вопрошании и мышлении не физику, а мета–физику опыта, то поле опыта в области того, что мы познаем, чувствуем, чего желаем и во что верим, должно рассматриваться на предмет выявления его мета–физических оснований. Область мета–физики как не–физики есть данность в нашем опыте "того, что само", или – иначе – данность абсолютно иного (Другого) как мета(квази)–предмета нашего познания, желания, чувства и веры. Другое как познаваемое, желаемое, эстетически переживаемое и как предмет веры по–разному являет то, что есть, Бытие, а потому каждый из этих способов отношения к Бытию по–своему ставит перед разумом онтологическую проблему ("почему есть что–то, а не ничто?"). Область мета–физического в нашем опыте очерчивается тем, что нас удивляет, а философия – вслед за религией и искусством – конституируется опытом у–дивительного , то есть абсолютно другого (Другого, Иного с заглавной буквы). Дивное – значит чудесное, в высшей степени необыкновенное , необычайное, а удивленный – это тот, кто соприкоснулся с чудом как данностью Другого [4] . Человек, "давшийся (давший себя) диву", определяется – в зависимости от понимания–узнавания случившегося – как человек совестливый, эстетический, верующий или мыслящий. Данность Другого суть чудо (диво), из–умляющее и пробуждающее философскую мысль как мысль, нацеленную на осмысление и описание феноменов и феноменальных областей, обособленных самим способом и формой данности Другого (Иного). Одним из таких удивительных, а в силу этого таинственных регионов нашего опыта как раз и является "эстетическое".

При таком понимании философии эстетику можно определить как аналитику эстетического способа присутствия . Феноменология эстетического охватывает ту сферу человеческого опыта, в которой Другое дано как выразительное Бытие (или Небытие) [5] . Рассмотрение эстетического опыта человека в горизонте Другого означает, что мы понимаем эстетику как отрасль онтологии. Эстетика есть описание встреч с Другим, поскольку эти встречи относятся к сфере чувства, а не, скажем, воли, познания или веры . Соответственно, "эстетическое" – это такая область чувствования, в которой дано "то, что само", Другое .

Таким образом, предметом внимания "онтологии эстетического" оказываются состояния (расположения) , в которых человек имеет дело с данностью Другого в чувстве , с чувством Другого (Иного) . Следовательно, эстетическое имеет вполне определенные границы, задаваемые Другим как тем, "что" ("что" мы ставим в кавычки, ибо Другое не есть никакое "что") мы чувствуем в тех ситуациях, когда чувство не ограничивается переживанием того, что дано нам как эмпирический предмет чувства (как «другое», как сущее «так–то и так–то»).

Если философия есть вопрошание к предельным, последним основаниям сущего как такового (онтология), к основаниям отдельных его "регионов" (философия природы, общества, культуры, человека и т. д.) и к началам важнейших форм отношения человека к миру и человека к человеку (гносеология, эстетика, этика), то вопрошание это не может обойти того обстоятельства, что все сущее и все способы отношения к нему есть феномен человеческого присутствия в мире. Философское познание (в отличие, скажем, от научного познания) не может пренебречь этой уже–включенностью всего сущего в человеческое бытиё, в Присутствие (Dasein) [6] . Избрав темой нашего исследования область "эстетического", мы исходили из того, что эстетическое есть специфический модус человеческого бытия в мире [7] . Задача, которую ставит перед собой философская эстетика, не может не быть задачей философско–онтологической, предполагающей осмысление онтологической основы эстетического опыта, выявление его внутренней структуры. При этом онтологическая эстетика остается эстетикой , она не превращается в раздел философской антропологии, поскольку в центре ее внимания находится не человек , захваченный Другим, а Другое в его эстетической данности–открытости человеку. Онтологический анализ эстетического опыта реализуется как описание, обследование, анализ и истолкование чувственной данности Другого.

Замысел онтологической эстетики базируется на отличном от общепринятого понимании "эстетического". Исходя из высокой вероятности привычного прочтения этого термина, мы считаем необходимым специально остановиться на разъяснении того, как понимается "эстетика" и "эстетическое" в этой книге.

Выше мы связали "эстетическое" с Другим и с "чувством". При этом мы говорили не просто о чувстве и чувственном, а о чувстве Другого, следовательно, не всякое чувство (чувствование) рассматривается нами как эстетическое , а только такое, которое отмечено данностью в нем Другого . Каждое чувство есть данность, но не в каждом чувстве дано (дает о себе знать) Другое. "Эстетическое чувство", "эстетическая данность" – это двойная данность: данность самого чувства и вместе с тем данность в нем чего–то Другого, чего–то отличного от чувства (и чувствуемого) и в то же самое время от него неотделимого.

Что же имеется в виду под чувственной данностью и каково отношение к онтологии чувственных данностей такой дисциплины как онтологическая (феноменологическая) эстетика? По сути, речь идет о выделении онтологии эстетических данностей (эстетики) из онтологии чувственно данного . Для того, чтобы очертить границы эстетических данностей, необходимо обозначить границы той гораздо более обширной области "чувственного", из которой мы обособляем "эстетическое".

Область чувственного для онтологии имеет первостепенную значимость. Ведь чувственное – это сфера первичной данности "другого". Данность "другого" (сущего, мира сущих) человеку мы можем фиксировать едва ли не с момента его рождения, то есть тогда, когда его сознание еще не сформировано. Есть серьезные основания для того, чтобы говорить о данности "другого" еще на доязыковом, младенческом этапе жизни маленького человека. В. В. Бибихин в своем анализе феномена "детского лепета", "речи до языка" показывает, что ребенок своим лепетом (а еще раньше – плачем, смехом, постаныванием, криком, гуленьем...), то есть еще до того, как он овладеет "общеупотребительным" языком, уже громко заявляет о своем присутствии: "Человеческий ребенок и до того, как научится говорить, не молчит. Уже его лепет независимо от того, имеют ли смысл отдельные слоги, имеет другой, более общий и глубокий смысл обращения, причем не обязательно к взрослому, – как известно, ребенок лепечет и совершенно один в пустой комнате. Лепет, язык "общего чувства", отличается от зрелого языка культуры, разума и планирующей воли почти во всем, кроме одного, но самого главного: и тот, и другой язык – в первую очередь показание, свидетельство человека о мире, каким человек его ощущает или видит. <...> Ребенок со своим первым криком и лепетом, так сказать "выносит сор из избы"; ни у кого не прося на то разрешения, он по–своему "высказывается о мире", сообщает невидимому третейскому судье о своем самочувствии с удивительной смелостью..." [8] По В. Бибихину получается, что лепет (как явление специфическое именно для "маленького человека") есть выражение, показание и свидетельство того, что ребенок не просто наличествует, но именно присутствует, следовательно, мир ему уже дан, мир как "другое" разомкнут для него в некотором "общем чувстве". "Почему так радует эта дерзновенная распорядительность ребенка, заранее уверенного в своем праве на равных судить о мире и сообщать о своих "суждениях"? Эта способность, только что придя в мир и еще совсем не понимая его структур, уже говорить и кричать о нем, – пусть совсем непонятно, но так, что остается лишь наполнить смыслом или осмыслить заранее уже готовое высказывание, – ощущается нами как залог того, что ребенок несет с собой мир, не только в смысле вселенной, но и в смысле потенциального принятия действительности, "мира" с миром" [9] .