Чарльз Талиаферро - Доказательство и вера. Философия и религия с XVII века до наших дней

По мнению Гадамера, когда мы узнаем что-то из текста, такого как Библия, мы узнаем что-то о нас самих здесь и сейчас. В религиозной традиции верующий хочет знать не то, чему Евангелия могли бы научить христианина первого века, а то, чему они могут научить нас в настоящем. Следовательно, интерпретация священного текста связана с практическим использованием текста в жизни верующего [779]. Работы Гадамера инициировали развитие философии религии, выдвигающей на первый план нарративы и сравнивающей (пользуясь его излюбленным термином) «горизонты интерпретации», например, сопоставляя разум и традицию.

Поль Рикёр (1913–2005) родился во Франции и преподавал философию в Парижском и Чикагском университетах. Как и Гадамер, Рикёр внес важный вклад в герменевтику. Он стремился прояснить различные смысловые уровни текста, а также выявить те нарративы, которые конституируют (частично) нашу жизнь:

…Философия остается герменевтикой, то есть прочтением смысла, скрытого в тексте за явным смыслом. Задача герменевтики – показать, что существование достигает слова, смысла, рефлексии лишь путем непрерывной интерпретации всех значений, рождающихся в мире культуры; существование становится самим собой – человечески зрелым существованием, – лишь присваивая себе тот смысл, который пребывает сначала «вовне», в произведениях, институтах, памятниках культуры, где объективируется жизнь духа [780].

По мнению Рикёра, наша идентичность не наглядна и не самоочевидна. Она формируется в процессе развития повествования, в котором играют значимую роль наши этические и религиозные (или секулярные) действия.

Поскольку Рикёра особенно интересовали различия в нарративах и символах, его наследие чрезвычайно обширно – от увлекательного исследования зла («Символика зла», 1960 г.) до Фрейда («Фрейд и философия», 1970 г.) и метафоры («Правило метафоры», 1975 г.). Ричард Керни предлагает следующую ценную характеристику философии Рикёра в сопоставлении с Хайдеггером и Гадамером:

Так же, как Хайдеггер и Г адамер, Рикёр подходит к интерпретации не с точки зрения психологического самосознания, а с учетом исторического горизонта конечного бытия-в-мире. Но если Хайдеггер выбирает «короткий путь» к Бытию, в котором интерпретация достигает предела, Рикёр и Г адамер делают выбор в пользу «длинного пути», исследуя различные неизбежные окольные дороги, по которым интерпретация проходит в языке, мифе, идеологии, бессознательном и так далее, прежде чем достигает последнего предела в Бытии. Конечный проект человека на самом деле является бытием-к-смерти, фундаментальная встреча которого с «ничто» приводит к вопрошанию Бытия. Но между рождением и смертью человеческое понимание должно пересечь ряд герменевтических полей, в которых смысл рассеян, спрятан, скрыт, удержан или отсрочен [781].

Из-за глубокого интереса Рикёра к различным уровням смысла, составляющим нашу жизнь, и стремлению их понять, его философия резко отличается от редукционистского научного натурализма. Он сетует на нигилизм, в котором видит следствие научно-технической идеологии:

Этот феномен – нигилизм. И сциентистская иллюзия, и сжимание священного до одной только видимости проистекают из забвения нами своих корней. Двумя разными, но сходными путями пустыня становится все шире. И как раз сейчас, вопреки научнотехнической идеологии, она же идеология военно-промышленная, мы обнаруживаем, что без священного человек попросту невозможен [782].

Один из способов понять, насколько Рикёр был поглощен значимыми религиозными нарративами, – рассмотреть его в сопоставлении с алжирско-французским философом Жаком Деррида (1930–2004).

В 1960-х гг. Деррида ввел практику деконструкции. Деконструкция института, текста, религии или общества – это их критический разбор изнутри, вскрывающий внутренние противоречия и неустойчивость и тем самым опровергающий представление о том, что за ними стоит ясный, основной, фиксированный смысл. В своих ранних работах Деррида утверждал, что платоновские понятия предмета, субстанции, существования и сущности являются не настоящими, фундаментальными элементами реальности, а всего лишь иллюзиями. Даже «платонизм» как философская система обладает иллюзорными, абстрактными чертами; если и можно как-то говорить о «платонизме», то это противоречит платоновскому тексту:

Платонизм мог бы означать при этих условиях тезис или тему, которую получают искусственно, незнанием и абстракцией, кусками текста, вырванными из письменной фантазии «Платона». Такая абстракция, единожды реинвестированная и развернутая, простирается над всеми складками текста, его уловками, сверхдетерминациями, оговорками, которые она будет скрывать и утаивать. Можно называть это платонизмом или философией Платона, что не будет произволом и беззаконием, поскольку мы при этом ссылаемся на определенную силу тетической абстракции, уже использующейся в неоднородном тексте Платона…«Платонизм», следовательно, определенно является одним из результатов текста, подписанного Платоном, результатом, господствующим в течение долгого времени и в силу необходимых причин, но этот результат оказывается всегда обернутым против текста [783].

В философии религии работы Деррида спровоцировали критику так называемых онтотеологии и теологии присутствия. Эти теологические системы предполагают, что мы можем метафизически осмыслять и указывать на реальность Бога (например, о Боге можно думать в терминах блага, силы, знания, любви и так далее).

Деррида считает себя атеистом, исследуя «веру без религии» и без догматических притязаний на историческое, мессианское искупление. Вместо этого он предлагает универсальную «структуру мессианства», иллюстрируя ее следующим образом:

Каждый раз, когда я открываю рот, я обещаю что-то. Когда я говорю с вами, я говорю вам, что я обещаю кое-что сказать вам, сказать вам правду. Даже если я лгу, чтобы солгать, необходимо, чтобы я пообещал рассказать вам правду. Таким образом обещание – не просто один из речевых актов; каждый речевой акт является в основе своей обещанием. Такую универсальную структуру обещания, ожидания будущего, надежды на грядущее, и тот факт, что это объяснение грядущего должно быть связано со справедливостью – именно это я называю мессианской структурой [784].

Деррида считает, что такое обещание похоже на божественную имманентность. Его внеисторическая, мессианская философия понимается как «дар», который мы ожидаем и которого мы жаждем, но который в конечном счете невозможен. Нереальность «дара» не позволяет структуре мессианизма Деррида впасть в традиционный монотеизм или в какую-то другую нетеистическую метафизику. Как только дар понимается как историческая личность или событие, «вы сводите мессианскую структуру к мессианизму, затем вы уменьшаете универсальность, и это приводит к важным политическим последствиям. Потом вы выбираете одну традицию среди остальных и вводите понятие избранного народа, или определенного литературного языка или определенного фундаментализма» [785]. Что касается проблемы исторического мессианизма, Деррида представляет парадоксальное состояние тоски и ожидания: мы ждем и жаждем того, что нельзя получить.