Чарльз Талиаферро - Доказательство и вера. Философия и религия с XVII века до наших дней

В произведениях литературы мы можем иногда встретить такие изысканные места, которые как будто противоречат всем правилам, но тем не менее располагают к себе и возбуждают воображение вопреки всем предписаниям критицизма и авторитету общепризнанных мастеров искусства. Поэтому если аргументы в защиту теизма противоречат принципам логики, как ты это утверждаешь, то их всеобщее неотразимое влияние ясно доказывает, что могут быть аргументы, которые не подчиняются обычным правилам. И какие бы хитроумные возражения ни выдвигались против этого, тем не менее упорядоченный мир, равно как и связная членораздельная речь, всегда будет считаться неопровержимым доказательством замысла и преднамеренности [442].

Обращение Клеанфа к «членораздельной речи» происходит из следующей аналогии:

Итак, предположим, что с облаков раздается членораздельный голос, более громкий и мелодичный, чем тот, который мог бы быть продуктом человеческого искусства. Предположим, что этот голос мгновенно распространяется над всеми народами и обращается к каждому на его собственном языке и наречии. Предположим, что произносимые им слова не только заключают в себе разумный смысл и значение, но еще содержат какое-нибудь поучение, вполне достойное благожелательного Существа, превосходящего человечество. Разве смог бы ты хоть на минуту усомниться относительно причины этого голоса? Разве не должен был бы ты тотчас же приписать его какому-либо замыслу или цели? Между тем, насколько я понимаю, против этого вывода могут быть высказаны те же самые возражения (если только они достойны этого названия), которые противостоят системе теизма [443].

Здесь, я полагаю, происходит перенос внимания с узко понятого и основанного на аналогии аргумента к аргументу, оценивающему теизм и его заместителей в свете когерентности и доказательной обоснованности их целостного видения космоса (метод исчерпывающего объяснения). Клеанфа можно понять как доказывающего, что если кто-то видит космос теистически, то это является более осмысленным и в действительности более рациональным – видеть космос подобным образом, нежели понимать его нетеистически (как несотворенный, не имеющий плана и т. д.). В ответ Филон нападает как на регулярный, так и на «нерегулярный» аргумент, однако текст дает определенные основания полагать, что Филон к своему предварительному теистическому выводу приходит на основе нерегулярного аргумента. Перенесение внимания с выводного индуктивного метода на метод исчерпывающего объяснения помогает понять весьма неожиданное и примирительное заключение Филона [444].

Такой альтернативный подход к обсуждаемому доказательству сам по себе не снимает вопроса к натурализму и не обеспечивает никакой конкретной поддержки теизму. Все юмовские возражения до сих пор действительны. Однако данная альтернатива позволяет распознать взаимосвязь между аргументами и увидеть, каким образом предельный случай может быть применен для понимания космоса. Также я полагаю, что данная альтернатива отдает должное той общей роли теистического и натуралистического рассуждения, которую они имеют в новоевропейской философии религии; роли, которая стремилась стать исчерпывающей и кумулятивной в аргументации [445]. Также следует обратить внимание, как вопрос о замысле и телеология (целенаправленность) работают в обычных нефилософских контекстах. Ч. Д. Броуд однажды провозгласил: «Телеология есть поддающаяся наблюдению характеристика» [446]. Иными словами, обычным образом можно сказать о ком-то, что он наблюдает целенаправленное поведение или замысел. Я полагаю, что определенные религиозные верующие наблюдают мир как созданный по замыслу, в то время как другие люди не видят его таковым, и тогда последующий философский спор идет о том, являются ли наблюдения замысла действительно заслуживающими доверия, или же просто кажутся нам, и скорее подобны миражу, который исчезает, когда вы смотрите на него под другим углом [447]. (Эту картину можно рассмотреть и с обратной стороны: обсуждение может быть продолжено на том основании, что натуралист видит космос как не созданный по замыслу, и тогда доказательство упирается в то, является ли это наблюдение разумно приемлемым).

Мое предложение может показаться всего лишь простым перефразированием терминов обсуждаемого вопроса, но юмовский выводной индуктивный метод, как видится, действительно предлагает слишком узкое понимание разума. Юмовская строгая критика, приведенная ранее, может показаться исключающей обычный здравый смысл и фундаментальную науку. Юм пишет: «Если причину узнают только по действию, то мы никогда не должны приписывать ей иных качеств, кроме тех, которые требуются для того, чтобы произвести действие; придерживаясь правил здравого рассуждения, мы не можем также, идя в обратном направлении, от причины, заключать об иных действиях, кроме тех, через которые она нам известна» [448]. Рассмотрим следующий тривиальный случай обыденного рассуждения: мы в состоянии представить себе ситуацию, что я вижу разбитое стекло и на основании другого наблюдения наряду с другим явным доказательством я делаю вывод, что молодые правонарушители разбили стекло. Следующее выводное рассуждение от положенной в основу причины к следствию представляется совершенно обоснованным: при прочих равных обстоятельствах, если будут наличествовать подобные юнцы и если условия останутся неизменны, вполне вероятно, что завтра будут еще разбитые стекла. Если бы я был ограничен минимальным заключением от следствия к причине, то мой вывод мог бы оказаться неоправданно ограниченным: например, я могу заключать лишь о единичном факте юношеского правонарушения и быть в совершенном неведении относительно любых последствий. Дело в том, что мы скорее привычно рассматриваем общие гипотезы (в данном случае, теории о криминальном поведении, о соседях, о жизни молодежи), нежели используем строгое индуктивное умозаключение от следствия к предположенной минимальной причине, необходимой для произведения данного следствия. Подобным образом, научное теоретизирование часто построено на постулировании следствий на основе тех или иных гипотетических причин [449].

В заключение этого рассмотрения методологии я приведу один знаменитый отрывок, в котором Юм идеализирует собственно выводное умозаключение:

Если тело весом в 10 унций поднимается на чашке весов, то это может служить доказательством того, что служащая ему противовесом тяжесть превосходит 10 унций, но не дает никаких оснований предполагать, что она превосходит 100 унций. Если предполагаемая причина какого-нибудь действия недостаточна для того, чтобы его произвести, мы должны или отвергнуть эту причину, или прибавить к ней такие качества, которые сделают ее в точности пропорциональной действию. Но если мы припишем ей другие качества или станем утверждать, что она способна производить иные действия, то мы будем только тешиться пустым предположением и произвольно, без всякого права или основания допускать существование качеств и энергий… Никто при взгляде на одну из картин Зевксиса не мог бы узнать, что он был также скульптором и архитектором, артистом, столь же искусным в обработке камня и мрамора, как и во владении кистью. Мы можем с достоверностью приписать творцу только тот талант и вкус, которые проявились в творении, находящемся перед нашими глазами. Причина должна соответствовать действию, и, если мы будем точно и тщательно соразмерять первую с последним, мы никогда не найдем в ней качеств, указывающих на что-то иное или доставляющих повод к заключению об ином намерении, об ином действии. Такие качества должны несколько выходить за пределы того, что требуется для произведения действия, рассматриваемого нами [450].