Андрей Шитов - Четверть века в Америке. Записки корреспондента ТАСС

Президента США в ответ подняли на смех. На самом деле слово, пришедшее в английский язык, скорее всего, из немецкого, а в общеупотребимую лексику — из воровского жаргона, известно по меньшей мере с конца XVIII века. Если же говорить не про этимологию названия, а про суть, так о том, что пресса «проституирована фальшью» и в ней «ничему нельзя верить», еще в 1807 году писал один из «отцов-основателей» США, главный автор американской Декларации независимости и третий президент страны Томас Джефферсон.

В более недавнем прошлом известен, в частности, вопиющий случай, когда полностью вымышленным оказалось «журналистское расследование», удостоенное в 1981 году самой престижной в США профессиональной награды — Пулитцеровской премии. Премию пришлось вернуть, вокруг лауреата, некой Джанет Кук, и газеты Washington Post, напечатавшей ее душераздирающее сочинение о жизни восьмилетнего наркомана, долго не утихал скандал. Многие специалисты считают, что современная эпоха «лженовостей» за океаном началась именно с той «истории Джимми», а отнюдь не с обвинений президента Трампа в «сговоре» с Россией.

Хотя, если нынешний хозяин Белого дома и погорячился по поводу своего вклада в языкознание, то к популяризации термина, созданию модного тренда он, безусловно, причастен. Именно с его легкой руки словосочетание fake news ворвалось в общественное сознание и политический лексикон в США, а оттуда разлетелось и по всему миру. В Америке некоторые лексикографы признали его «словом года» за 2017 год, в России и других странах оно уже используется без перевода.

В принципе оно, конечно, созвучно современной эпохе, которую на Западе нередко именуют временем «послеправды» (post-truth). Смысл названия — в том, что истина как таковая якобы теряет прежнее значение. В частности из-за мутных потоков лжи, домыслов и заблуждений в безбрежном океане интернета.

Мне это напоминает песню Высоцкого о том, как трудно «голой правде» тягаться с «хитрой ложью», скачущей «на длинных и тонких ногах» краденых лошадей. А американские ученые не так давно доказали, что в социальных сетях ложь и в самом деле разлетается гораздо быстрее и легче правды.

Группа специалистов из Массачусетского технологического института (MIT) провела крупнейшее в своем роде исследование: изучила распространение слухов в сети Twitter с момента ее создания в 2006 году по 2017 год. Непосредственным поводом для работы были теракты 2013 года в Бостоне, устроенные братьями Царнаевыми и породившие массу слухов и домыслов — как ложных, так и со временем подтвердившихся. Владельцы Twitter предоставили MIT доступ к корпоративным базам данных.

Исследователи убедились, что «правде требовалось примерно вшестеро больше времени, чем лжи, чтобы добраться до 1500 человек, и в 20 раз больше — для достижения 10-уровневой глубины каскада», то есть цепочки сообщений в сети. Самыми «заразными», или на профессиональном жаргоне «виральными» (от слова «вирус»), оказались политические лженовости. Распространялись фальшивки в основном людьми, а не «ботами», то есть роботами. В целом у лжи было «на 70 % больше шансов на ретвит, чем у правды».

Интересно, что ученые не проводили различия между «хорошими» и «плохими» новостями. Между тем у журналистов считается аксиомой, что «плохие» — страшные и неприятные — известия почти всегда вызывают больший интерес, чем хорошие и добрые. Я даже спросил об этом руководителя проекта Суруша Вусуги и он подтвердил, что это учитывалось в работе.

«Вы правы, — написал он. — Людям нравится делиться негативными, то есть „плохими“, новостями больше, чем позитивными, то есть „хорошими“. Это подтверждено исследованиями в сфере теории коммуникаций. А лженовости, как правило, более негативны, поэтому и делятся ими с большей вероятностью».

При всей своей научной объективности исследователи из MIT сделали на основании полученных результатов вполне определенный политический вывод. «Дефиниция того, что истинно и что ложно, стала обычной политической стратегией и подменила собой дебаты, основанные на взаимно согласованном наборе фактов», — указали они.

По-моему, это ровно то самое, что я всегда утверждал в спорах с коллегами-пропагандистами в США. У каждого своя правда и каждый по-своему отличает ее от лжи. Читайте исследования MIT, дамы и господа.

Однажды в самом начале президентства Обамы меня пригласили в вашингтонский Музей новостей на встречу с группой старшеклассников из бывшего СССР. Ребят усадили перед электронной картой мира и принялись убеждать, что их страны, раскрашенные для наглядности в неприятные и зловещие темно-коричневые тона, — несвободные или в лучшем случае полусвободные. Большинство детей подавленно молчали, некоторые пытались горячо, но неумело возражать.

Когда пришла моя очередь говорить, я объяснил им, что это был урок пропаганды. Что ради нее, собственно, и возведен в самом центре Вашингтона у подножия Капитолийского холма музейный комплекс стоимостью под полмиллиарда долларов. Что люди, бессовестно пытавшиеся уговорить их не любить родину, служат в организации, именующей себя «Форумом свободы», и подобными лекциями отрабатывают свою зарплату. Что о чужой свободе они пекутся в основном тогда, когда это зачем-нибудь нужно самой Америке, хотя об этом — и, кстати, не только об этом — там не принято говорить вслух…

Разумеется, больше меня на подобные посиделки не звали. Зато сам я еще несколько месяцев пытался выяснить у «ответственных должностных лиц», включая тогдашнего юрисконсульта Госдепа, не противоречит ли увиденное законам самих США по части воздействия на чужих детей. Отстал только после того, как понял, что ничего вразумительного, кроме стандартных разглагольствований о «свободе мнений» и плюрализме, все равно не добьюсь.

Само слово «пропаганда» американцы не любят и даже считают для себя оскорбительным. Наверное, потому что оно ассоциируется у них с неправдой, а сами они искренне верят в свою пропаганду — пусть и под другими названиями. Дома она почти неотличима в глазах большинства от патриотизма. Вовне, в том числе и в общении с иностранными гостями, включая тех же детей, ее обычно именуют «публичной дипломатией».

Кстати, Стенгел, курировавший в Госдепе эту самую «публичную дипломатию», позже признавал, что слово «пропаганда» его не смущает и что его самого на госслужбе «кое-кто называл главным пропагандистом» США. Но все же сам он, по его словам, предпочитал именовать себя «шефом маркетинга Америки как бренда». Что ж, тоже логично: если в стране все подчинено законам рынка, то почему пропаганда должна быть исключением?