Вадим Цымбурский - Цивилизация — кто будет ей фоном?

Но если мы видим одновременное наличие на Земле сразу нескольких "цивилизаций-высоких культур", то что же оказывается фоном для каждой из них? Ответ неоднозначен. "Высокие культуры", в том числе и как геополитические явления, существуют на планете не с начала человеческой истории: они все скучены на временном отрезке последних 5 тыс. лет, поэтому мы вправе говорить об "эре цивилизаций", которая перед нами выделяется из "доцивилизационных" тысячелетий, а перед отдаленными нашими потомками, возможно, будет представать также и на "постцивилизационном" фоне. Однако для бытия каждой отдельной цивилизации фоном служит прежде всего память о ее собственном предбытии — о том, что Данилевский называл "этнографическим состоянием" ее народов. Во вторую очередь таким же фоном ей может являться заранее встающий в сознании ее элиты образ грозящего ей "постбытия", способного наступить в силу разложения ее структурообразующих принципов без замещения их какими-либо иными, при полной утрате ее народами маркированности на мировой геокультурной карте. В последние годы эта тема страха цивилизации перед "постбытием" разработана на российском материале в ряде работ А. А. Кара-Мурзы (см., например: [9]).

И здесь-то хронополитическое понимание фона цивилизации обретает четкую геополитическую проекцию. Всякая цивилизация на Земле сосуществует с народами, которые, даже будучи втянуты в сферу ее геополитического строительства, тем не менее не принадлежат к ее этногеографическому ядру. Выстраивая свою лестницу социокультур-ных общностей "этнос—нация—цивилизация" (кстати, изоморфную не бесспорной схеме эволюции "культурно-исторического типа" по Данилевскому), Ерасов не сделал из своего построения одного, казалось бы, напрашивающегося вывода. Не все этносы вырастают в нации, созидая собственные государства. Тем более не все этносы и нации оказываются в состоянии основать собственную цивилизацию, поставив специфический тип огосударствленной социальности под особую сакральную вертикаль и в том черпая стимул для большого геополитического строительства. Этносы, не выросшие в нации, попадая в сферы суверенитета национальных государств, обретают статус национальных меньшинств — периферийных элементов нации. Точно так же этносы и нации, не определяющие маркированности того ареала, где некая цивилизация развернула свое строительство, способны образовывать геокультурную периферию или полупериферию цивилизации, разделяющую с ядром последней лишь часть его характеристических признаков. Очень часто такая периферия переходит, континуально или культурной чересполосицей, в периферии соседних цивилизаций, так что народы и государства подобных "междумирий" образуют род этнополитического "бульона", над которым выделяются базисные цивилизационные платформы. "Этнографическое" предбытие цивилизации можно представить как исходное состояние немаркированности ее народов, их невычлененности из "бульона", образовывавшего в ту первоначальную эпоху либо периферию каких-то других цивилизаций, либо вообще внецивилизационное пространство. Аналогичным образом вползание цивилизации в "постбытие" есть не что иное, как утрата народами и территориями прежнего ядра цивилизации их маркированности в отношении окраинных "междумирий" и "дикий полей", втягивание этих ядровых земель и народов в то "вечное становление" первичного "бульона", которое, к примеру, превосходно обрисовано Л. Н. Гумилевым в его трудах о Великой Степи.

Из написанного уже должно быть ясно мое отношение к неоевразийским попыткам моделировать Россию будущего как одновременно "великое славянское" и "великое мусульманское" государство. Если бы мы могли быть уверены в сохранении за Россией статуса "цивилизации — высокой культуры", то ответ на эти декларации должен бы быть следующим. До тех пор пока геополитический и вообще цивилизацион-ный фокус России лежит в западной части материка, Россия разделяет и будет разделять общую склонность цивилизаций этого ареала — полагать вполне "своей" лишь одну религию, независимо от того, находится ли эта религия в центре духовной жизни общества или лишь служит модификатором тона, задаваемого некой формально секулярной идеологией. В этом положении вещей ничего не изменит государственная установка на веротерпимость и даже официально утверждаемая поддержка всех "традиционных религий" российских территорий.

На уровне национальной политики такая стратегия для России вполне допустима. Но органичное восприятие Россией как одной из "западных" цивилизаций материка второй религии на правах признанного модификатора духовной "гаммы" маловероятно, и "мусульманская" Россия не более правдоподобна, нежели "христианский" Ближний Восток или "мусульманская" Евро-Атлантика. Если же предполагать, вместе с некоторыми из нынешних российских идеологов, переориентацию в будущем страны на тихоокеанский ареал, то при разработке этого гипотетического макросценария столь же условно можно было бы допустить и примыкание России к тому материковому ареалу, где цивилизации характеризует сосуществование нескольких взаимодополняющих и высоко чтимых картин Трансцендентного.

Однако в подобном случае следовало бы признать, импонирует нам это или нет, что наибольшие шансы на включение в трансформируемую духовную "гамму" России получил бы отнюдь не ислам, а какие-то из религий индо-тихоокеанского круга. Знаменательно, что такого поворота — как бы предвосхищенного пресловутым "буддизмом" Л.Толстого, вполне осознававшимся его современниками, и утопией Н.Федорова с его параконфуцианской проповедью культа предков и вполне даосистской одержимостью технологиями "воскре-сительства" — уже сейчас, загодя, начинают страшиться православные публицисты. В частности, А. В. Кураев готов даже усматривать в мятежных настроениях некоторых групп российских мусульман нечто вроде "авраамического возмездия" в адрес России за ее дистанцирование от средиземноморского очага монотеизма. В любом случае, будь фокус России как живой цивилизации смещен к западу или к востоку материка, реалистично было бы ожидать, что в XXI в., как и сегодня, ислам по праву сохранит на российской платформе свое положение "терпимой религии" народов, по цивилизационным характеристикам занимающих промежуточное положение между идентифицирующимися через русскую культуру ядром российской цивилизации и арабо-иранским ядром исламского человечества.

Но у проблемы есть и другая сторона: вопрос о будущем ислама на севере Евро-Азии нынче приходится ставить с оглядкой на условия, когда маркированность "России русских" — страны "недоправославных экс-коммунистов" — отчаянно расшатана и империя без сакральной вертикали живет инерциями русской культуры и государственности под прогнозы экспертов, сулящих ей превращение в цивилизационно бесстильную пристройку к геоэкономическому Югу. Я сознаю, что из предложенной выше концепции должны прямо вытекать определенные "контревразийские" предупреждения и выводы для России. Но в той мере, в какой они еще не очевидны непосредственно из написанного, я намерен их обосновать в отдельной работе. Пока же подчеркну лишь: органической частью разрабатываемой мною геополитической модели является неприятие формулы "Россия-Евразия" при том, что Евразия (или "внутренняя Евро-Азия") мною последовательно трактуется в качестве того исторического и этнографического фона, над которым Россия поднялась 500 лет назад и с которым она рискует, как некая "евразийская Атлантида", по своем расточении слиться вновь.