Вадим Цымбурский - Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков

Итак, внутреннее напряжение евразийства в его раздвоении между пафосом России как «срединного мира» и упора на те области, края, которые относятся к предельным окраинам этого «срединного мира», и в цивилизационном смысле должны скорее расцениваться как окраины Азии, переходящие в собственно азиатские миры. Кризисность евразийства – в напряжении между попыткой утвердить стержневую Россию (воспринимаемую с апелляцией к «лесной» Московской Руси XV-XVII вв.) в качестве прототипа будущего духовного обустройства континента – и склонностью в хозяйственном, а что главнее, культурном укладе «России-Евразии» выпячивать края, в наибольшей степени чуждые этому прообразу. По-своему, это кризис, сходный с тем, с которым вынуждены были иметь дело авторы, пропагандировавшие «Россию будущего» как империю с центром в Константинополе: смирится ли Россия с участью маргинального придела к Центру, смещенному на отдаленнейшую окраину? Сохранился ли у России духовный потенциал, способный противостоять ее деградации при таком повороте, грозящем превращением в довесок к собственным окраинам от Новороссии до Манчжурии? Каковы гарантии выживания России как целостного образования при подобном развороте?

Такая оценка евразийства может быть подкреплена анализом взглядов мыслителя, в середине 20-х сошедшегося с евразийцами, но потом круто разошедшегося с ними и пытавшегося выдвинуть в противовес им проект, который можно было бы назвать «контревразийским». Я говорю о Г.П. Федотове.

Первая его эмигрантская публикация «Три столицы» в евразийском альманахе «Версты» насыщена откровенно евразийской стилистикой: мы читаем о том, как, «овладевая степью, Русь начинает ее любить; она находит здесь новую родину. Волга, татарская река, становится ее "матушкой", "кормилицей"». Мы читаем здесь о том, как, «в сущности, Азия предчувствуется уже в Москве» и прямо об «азиатской» душе Москвы, о татарском имени казачества, которое «подарило Руси Дон и Кавказ, Урал и пол-Азии», о «сложившемся в степях» «русском характере». Совершенно евразийским гимном звучит его приветствие переносу столицы в Москву: «Всё, что творится на далеких рубежах, в Персии, в Китае, у подошвы Памира, – всё будет отдаваться в Кремле. С утратой западных областей Восток всецело приковывает к себе ее творческие силы. Москва призвана руководить подъемом целых материков». Но если вслушаться в слова: «ее долг – просветлять христианским славянским сознанием туранскую тяжелую стихию в любовной борьбе, в учительстве, в свободной гегемонии», – здесь явственна неевразийская нота: христианство связывается со «славянством», т. е. с прикосновенностью к Западу. Тут же с испугом вспоминает он о том, как в 1918 г. с бегством русских из Петербурга «заговорила было по-фински, по-эстонски петербургская улица. И стало жутко: не возвращается ли Ингерманландия, с гибелью дела Петрова, на берега Невы?» [Федотов 1991, т. 1, 54] Славянство для Федотова равноценно христианству, и он страшится растворения этого начала в «чудском» напоре, «туранство» – не «потенциальное православие», а мир, с которым идет борьба, пусть «любовная». Наконец, тезис о том, что истинный путь – «в Киеве: не латинство, не басурманство, а эллинство», – сильно отклонялся от евразийцев, начинающих историю «России-Евразии» с Золотой Орды и Москвы и готовых с большей охотой признавать маргинальное соприкосновение двух Евразий: континентальной и малоазийской.

Резкий поворот наметится в эссе «На поле Куликовом», это разительный первый опыт исследования литературного произведения в целях изучения глубинных культурных смыслов русской геополитики, предвосхищающий работу Савицкого о «Местодействии в русской литературе». Начинает Федотов с констатации того, как в цикле Блока образы северной Руси, связанные с православным образным рядом, захлестываются мотивами степи и «татарской древней воли», поэтизацией «диких страстей и мятежных»: степное начало оборачивается этической двусмысленностью цикла. Отталкиваясь от этой констатации, Федотов отслеживает путь Блока. Если в стихах о Прекрасной Даме проступает «среднерусский подмосковный пейзаж, отмеченный религиозно-сказочным восприятием древнерусской культуры», то в образе северной Руси всё отчетливее проступают «финские» – т. е. дославянские и языческие – черты. По Федотову, в лирике Блока «из разложения старой славянофильской схемы святой Руси рождается новая философия ее истории: финская северная Русь отважилась на бой со степной, татарской стихией, и в этой борьбе тьма одолела ее». Приняв в себя «вражескую тьму… Русь сама обратилась в ханское кочевье, – оттого тяжесть и тьма Москвы». «Голос татарской Руси громко звучит в сердце, заглушая славянские звуки». В «Новой Америке» он констатирует переход от «финского севера к татарской Руси»: «провал славянской, черноземной России – самое примечательное в национальной интуиции Блока. В самом центре его географической карты (вот оно, истинное «оскудение центра») зияет черное пятно. Черное пятно вокруг Москвы, расползаясь радиусами на сотни верст, предвещает близкий провал национального единства: СССР».

Итак, становление СССР как проекта, перечеркнувшего национально-религиозные основы русской государственности, подготавливалось сдвигом жизненных центров России на периферию. В результате «половецкая, татарская Русь воскреснет на наших глазах буйством заводов, царством донецкого угля». В видении «татарской орды» как «буйной крепи» Блок «предваряет евразийскую концепцию Золотоордынской государственности».

В конце концов, переживая революцию как «татарскую, оргиастическую стихию», Блок колеблется между ее соблазном и верностью белому знамени. «Становясь на сторону революции, Блок отдается во власть дикой, монгольской стихии… распада, "ущербной луны"… на Куликовом поле». Итак, оскудение исторического центрa России, «Святой Руси», сдвиг экономической жизни на периферию увязываются Федотовым с торжеством дославянской финской и, пуще, татаро-монгольской, туранской стихии, с изменой православию и хаосом. Так, за какой-то год Федотов приходит от игр с евразийством к жесткому вызову этой доктрине. Отталкиваясь от тезиса о надломе России, наступающем с 30-х гг. XIX в., он видит выражение этого надлома в слабой представленности в классической русской литературе «северо-замосковского края» – того края, что создал великорусское государство, что хранит в себе живую память «Святой Руси». Вся литература XIX в. – «литература черноземного края» (Тамбов, Пенза, Орел), но эти края лишь с XVI-XVII вв. отвоеваны у кочевников, они «бедны историческими воспоминаниями», «здесь всего скорее исчезают старые обычаи, песни, костюмы. Здесь нет этнографического сопротивления разлагающим модам городской цивилизации». С начала XX в. и этот край скудеет: «Выдвигается новороссийская окраина, Одесса, Крым, Кавказ, Нижнее Поволжье».