Дмитрий Волкогонов - Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2.

У Ленина нашлись последователи. Через два десятиле­тия. …Осенью 1941 года Жуков и Жданов докладывали Сталину из Ленинграда, что немецкие войска, атакуя наши войска, гнали перед собой женщин, детей, стариков, ставя тем самым в исключительно трудное положение обороняю­щихся. Дети и женщины кричали: „Не стреляйте!", „Мы — свои!", „Мы — свои!..".

Сталин среагировал немедленно. Ведь он был настоя­щим ленинцем. „Говорят, что немецкие мерзавцы, — дикто­вал Верховный Главнокомандующий, — идя на Ленинград, посылают вперед своих войск стариков, старух, женщин, детей… Мой совет: не сентиментальничать, а бить врага и его пособников, вольных или невольных, по зубам… Бейте вовсю по немцам и по их делегатам, кто бы они ни были, косите врагов, все равно, являются ли они вольными или невольными врагами…"

Комментировать эти красноречивые и страшные доку­менты нет необходимости. Ленин, подчеркнем лишь, оказал­ся в XX веке „пионером" этого чудовищного „метода".

Но Ленин полагал, что жестокость уместна не только на войне. На заседании коммунистической фракции ВЦСПС он говорил 12 января 1920 года: „Кровавая война окончена, а война бескровная, но настоящая война, с военной дисци­плиной… не окончена". Ленин хотел бросить армию на тру­довой фронт, милитаризовав труд, и не испытывал в этом колебаний. „Если мы не останавливались перед тем, чтобы тысячи людей перестрелять, мы не остановимся и перед этим…" Готовность к жестокости во имя революционной целесообразности была имманентно присуща Ленину. Толь­ко Сталин и Троцкий, из большевистских лидеров, могут быть сопоставимы с этой тотальной готовностью к жестокостям во имя достижения политических целей.

Для исторического Ленина присуще отсутствие нрав­ственной щепетильности, если дело заходило об интересах партии и революции. В соотношении политики и морали последняя всегда занимала у Ленина подчиненное положе­ние. Часто это касалось весьма важных вопросов. В июле 1921 года Ленин одобрил парафированное в Риге соглаше­ние о поддержке дашнаков в вопросе о присоединении туpецкой Армении к Армянской республике. Но по представ­лению Чичерина через неделю на сто восемьдесят градусов изменил свою точку зрения. В политике так бывает, но какова в этом случае мораль? Ленин всегда жертвовал мора­лью во имя политического выигрыша.

Вождь одобрил сватовство и женитьбу большевика Вик­тора Таратуты во имя получения в партийную кассу денег фабриканта Шмита.

— Но каков Виктор? Ведь это подло по отношению к девушке? — заметил профессор Рожков.

— Ни Вы, ни я не смогли бы жениться на богатой купчихе из-за денег. А Виктор смог, значит, он весьма по­лезный для партии человек! — заключил с улыбкой Улья­нов.

Нравственный релятивизм Ленина глубоко осознан и подчинен делу, которому он посвятил свою жизнь. Ведь „нравственно все то", гласит его знаменитая формула, „что способствует победе коммунизма". Если бы все люди при­держивались таких принципов (в соответствии со своими политическими убеждениями), то жизнь была бы всеобщим кошмаром. В том-то и сила человеческой цивилизации, что, несмотря на попрание людьми, группами, общностями раз­личных масштабов различных моральных установлений, ос­новная часть людей основные нормы общечеловеческой нравственности соблюдает.

Может быть, в конце концов, в XXI веке нашу цивили­зацию спасут именно общепринятые нормы морали, а не политики перед глобальными угрозами экологической опас­ности, военной конфронтации, расовыми и национальными аномалиями. Это было бы, в известном смысле, планетарное сознание, большевиков же волновала, лишь планетарная ре­волюция.

Исторический Ленин предпочитал исторической страте­гии стратегию момента. Часто он действовал без ясного пла­на, имея в виду лишь общие цели. Был готов диаметрально изменить политические лозунги, если видел, что это бы­стрее продвинет его к цели.

Поддерживая длительное время Учредительное собра­ние, решительно отказался от него, как только убедился, что большевики будут там в меньшинстве. Заявлял до рево­люции, что сепаратный мир недопустим с немцами; придя к власти, сразу же стал искать пути сепаратного мира с Гер­манией. "Уже к 20-му году „военный коммунизм", основан­ный на сплошных реквизициях, завел страну в голодный тупик. Казарменная методология ставила под вопрос суще­ствование страны. Даже радикальный Троцкий, приехав в январе 1920 года с Урала, стал говорить в ЦК: „Надо отка­заться от „военного коммунизма"… Методы „военного ком­мунизма", навязывавшиеся всей обстановкой гражданской войны, исчерпали себя, и для подъема хозяйства необходи­мо во что бы то ни стало ввести элемент личной заинтере­сованности, т.е. восстановить в той или другой степени вну­тренний рынок. Я представил Центральному Комитету про­ект замены продовольственной разверстки хлебным налогом и введения товарообмена".

Ленин был решительно против. ЦК поддержал Ленина. Еще почти год страна, благодаря ортодоксальному упор­ству Ленина, умирала. Продовольственные отряды опусто­шали уже разграбленные деревни. Вождь большевиков все еще продолжал верить, что нажим, напор, угрозы, репрес­сии заставят мужика безвозмездно трудиться. Аргументы у него были прежние: „Мы уложили десятки тысяч лучших коммунистов за десять тысяч белогвардейских офицеров и этим спасли страну. Эти методы нужно сейчас приме­нять — без этого хлеба не подвезете…"

Ленин продолжал упорствовать в сохранении курса „во­енного коммунизма". И лишь когда погибли еще сотни ты­сяч людей — от расстрелов, мятежей, голода, — он сдался. Родился нэп. И Ленина стали считать „отцом новой эконо­мической политики". Но это совсем не так. Вождь больше­виков был вынужден сделать шаг навстречу элементарному товарообороту. Иначе — гибель.

Однако уже через год Ленин и сам уверовал, что про­тив нэпа он не выступал. Хотя и признавал, что „на эконо­мическом фронте с попыткой перехода к коммунизму мы к весне 1921 года потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским, поражение гораздо более се­рьезное, гораздо более существенное и опасное". Всего через год после того, как Ленин настаивал на сохранении политики „военного коммунизма", он уже уверенно говорил другое: „Мы не должны рассчитывать на непосредственно коммунистический переход…"

Стратегия момента для Ленина всегда играла особое значение.

Я должен высказаться еще об одной черте историческо­го Ленина, изложение которой, вероятно, вызовет наиболь­шие возражения, протесты и опровержения. Но все же…

Все идеи Ленина совершить кардинальные экономиче­ские и социальные преобразования в России, создать обще­ство коммунистического равенства и справедливости есть идея бредовая и безумная. Впрочем, Плеханов так и характе­ризовал ленинскую попытку. Но тем не менее ленинский бред и безумие имели свою железную логику. Дело в том, что Ленин, затевая российскую авантюру, видел в ней толь­ко начало. Россия должна была стать запалом, детонато­ром, взрывателем мировой ситуации. А в условиях глубо­чайшего мирового кризиса, вызванного всеобщей войной, крушения ряда великих монархий, всеобщего смятения определенные шансы на возгорание (хотя бы временное) ми­рового пожара были: Китай, Индия, Россия, Персия, Ита­лия, Венгрия, Германия… Ленин был готов пожертвовать Россией, чтобы инициировать хотя бы континентальный по­жар. Поход на Варшаву, напомним, был осуществлен по личной инициативе вождя, и попытка эта, по словам Троц­кого, „обошлась страшно дорого". Он писал, что польская „ошибка" не только „привела нас к рижскому миру, кото­рый отрезал нас от Германии, но и дала, наряду с другими событиями того же периода, могущественный толчок консо­лидации буржуазной Европы". И тем не менее Троцкий, такой же якобинец, как и Ленин, воспевает ленинское „му­жество замысла. Риск был велик, но цель превосходила риск".