Виктор Мизиано - Пять лекций о кураторстве

Поделюсь собственными наблюдениями. Еще в конце 1980-х – начале 1990-х годов, начав регулярно бывать в Нью-Йорке, я часто сталкивался с одной и той же ситуацией. На каком-нибудь художественном сборище я знакомился с людьми, которые проявляли ко мне исключительный интерес и, казалось, были осведомлены о моей деятельности. Они настойчиво предлагали встретиться, уверяя, что у них есть ко мне некое дело. Однако при встрече ни о каком деле речь не заходила: собеседники, рассеянно или напряженно, вели со мной бессвязную беседу, перескакивая с темы на тему. В конечном счете я понял: будучи выходцем из недавно открывшейся и пока еще малоизвестной страны, я вызывал интерес. Меня рассматривали как носителя opportunity – только вот непонятно какой.

Оправдан вопрос: на все ли opportunities отвечать согласием? Насколько правильно связывать открытие новых смыслов с чем-то, что, будучи найденным нами вовне, откроет нам что-то внутри нас самих? Не лишаем ли мы себя содержательных измерений, которые лежат по ту сторону горизонтальной череды новых возможностей? Однажды молодой художник спросил меня, нужно ли соглашаться на все выставки. Чтобы не быть патетичным, я дал ему оппортунистический ответ: «Зачем соглашаться на все приглашения, ведь ты оплачиваешь участие в выставках временем своей жизни». Боясь выпасть из обоймы, можно откликаться на все приглашения. Но пока ты занят участием в этих инициативах, ты теряешь другие возможности. Осознание, что каждое согласие лишает тебя неких альтернатив, о которых ты в момент принятия решения еще не знаешь, усиливает чувство тревоги и эмоциональное напряжение, никогда не покидающие независимого куратора.

Эта проблема влечет за собой другие, непосредственно подводящие к вопросу об этике. В каких случаях следует отказываться от участия в проекте по гражданским или этическим соображениям? Помнится, в 1996 году во время монтажа первого выпуска «Манифесты» я познакомился с художником Хансом Хааке, который в том же Роттердаме (в музее Бойманса – ван Бёнингена) параллельно со мной монтировал свой гигантский инсталляционный проект. Это подарило мне возможность общаться с художником, чья работа долгие годы была в центре моего внимания. Я побывал на открытии его выставки, но он на открытие «Манифесты» прийти отказался, так как ее спонсором был «Philip Morris» – табачная корпорация, которая «производит смерть». Это был первый случай, когда я столкнулся с критикой художественного события не за его эстетические и концептуальные качества, а за совершенный куратором выбор в гражданском и этическом поле. Существенно и то, что, как мне было прекрасно известно, именно эта opportunity – спонсорство «Philip Morris» – решила судьбу выставки: не появись она в самый последний момент на нашем горизонте, «Манифеста» не состоялась бы из-за недостатка средств. В тот момент у меня не было однозначной реакции на позицию Ханса Хааке: представление, что репутация спонсора дискредитирует культурную инициативу, в России (да и в Европе середины 1990-х) было не столь распространенным.

Впрочем, за последние полтора десятилетия политическая и гражданская мобилизация сильно изменили этический климат. Частыми стали кампании бойкота, когда кураторы и художники по политическим и этическим соображениям отказывают в сотрудничестве институциям в силу сомнительности их репутаций. Известны примеры, когда европейские кураторы отказывались от сотрудничества с конкретными российскими институциями по этическим соображениям. Вопрос, оправданно ли сотрудничать с институцией, менеджмент которой связывает с твоим проектом коррупционные цели, уместен не только в России. Будет ли сотрудничество оправданно тем, что сам ты к коррупции непричастен и сделаешь на остаток средств качественный проект? Или же куратор отвечает не только за выставку, но и за социальный контекст ее проведения? Иными словами, каковы пределы автономии искусства? Можно ли упрекать куратора в выборе этически небезупречных партнеров, если репутация данной институции ему неизвестна? Можно ли международного куратора, воплощающего собой глобальное «не-место», упрекать в непричастности к локальному контексту и индифферентности к его проблемам?

Задумаемся и о том, насколько оправдан бойкот куратором или художниками страны, политика которой вызывает протесты мировой общественности. Россия в настоящее время является примером такой страны: сотрудничать с ней многие считают предосудительным. Несомненно, жесты бойкота не останутся незамеченными и будут способствовать обсуждению проблем, которые многие предпочитают игнорировать. Но и тут возникают вопросы: в какой мере эти жесты впечатляют тех, кто ответственен за вызывающую протест политику? Не лишают ли они поддержки тех, кто противостоит этой политике внутри страны? И разве бойкот не создает образ России (Израиля, Турции и т. д.) как некой монолитной тотальности, что играет на руку местному фундаментализму, в свою очередь, ответственному за вызывающую протест политику?

По моим наблюдениям, кураторский (да и художественный) мир предлагает разные ответы на эти вопросы. Многие, движимые убежденностью или же конформизмом, находят в автономном статусе искусства санкцию на сотрудничество с самыми разными институциями и политическими режимами. Другие идут на компромисс, а критическую позицию предъявляют через содержание своего проекта. Иные, движимые этическими и гражданскими убеждениями, отказываются от любых компромиссов и публично критикуют институции и режимы. А существуют и те, кто усматривает в акциях протеста и публичной критике информационный повод и способ промоушена, то есть еще одну opportunity – напомнить о своем существовании. Сложность состоит в том, что все эти позиции часто сосуществуют в индивиде или коллективе и далеко не всегда могут быть подвергнуты однозначной этической оценке. Отличить преступающую оппортунизм убежденность от оппортунистического расчета не всегда возможно – как не всегда легко доказать само наличие этого противостояния.

Итак, диспозитив оппортунизма и сопутствующий ему экзистенциальный страх «выпасть из обоймы» толкает куратора на постоянный поиск новых opportunities. Он одержим стремлением быть в нужное время в нужном месте, чтобы не упустить пока ему неизвестных возможностей. Это предопределяет установку на повышенную мобильность: постоянное перемещение, ускользание от всего устойчивого и определенного. С концом дисциплинарного порядка реальность утратила свою предзаданность и статичность, а субъект ускорился: он перемещается от одной опорной точки к другой, мечется между разными opportunities.