Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

Директор, замотанный предотъездными хлопотами, набросился с упреками на Явлинского: «Где тебя черти но...» — но не окончил фразу, увидев его одетым в форму со шпалой в петлице.

Все раздражение, какое копилось у него за этот хлопотный день, директор ХЭМЗа обрушил на главного конструктора. Звонил в горком, в военкомат, ругался, что у них там в запарке «очи повылазили», берут, понимаешь, ценных специалистов. А кто здесь работать будет? Конечно, артиллерия дело нужное. Но не по-хозяйски, если батареей будет командовать главный конструктор крупного завода. А в тылу кто будет работать? Или от бомбежек совсем потеряли голову.

Только услышав многообещающее «Разберемся», директор, швырнув трубку на рычаг аппарата, повернулся к главному конструктору и бросил категорично:

— Пойдешь, сдашь оружие и прочие причиндалы.

— Я сдам дела! — упрямо ответил Явлинский.

После этого в кабинете минут десять бушевал тайфун.

Из всего сказанного тогда запомнилась лишь последняя фраза: «Нет, вы только посмотрите на этого вояку... Ты хоть портянки-то умеешь заворачивать? Ах, научишься! ..»

Портянки он так и не научился заворачивать. Некогда было.

Их часть почти сразу бросили в бой. Под Киевом дела складывались не лучшим образом. Так и воевал со стертыми ногами, превозмогая боль, не подавая вида. Да и смешно было жаловаться на волдыри.

Дважды за эту нескончаемую череду дней слышал Явлинский в темноте ободряющее: «Хорошо действовал комбат». Наверное, потому и получил нынешним утром краткий и строгий приказ: «Вкопайся в землю по маковку. Умри, но стой до конца. Пока часть не переправится на тот берег. Тогда отойдешь...»

И вот ночь, разорванная осветительными ракетами. Разбитые орудия, тела товарищей и непроходящий звон в голове: снаряд рванул где-то рядом, засыпал Явлинского землей. Спасибо ребятам, откопали. Хотя нет уже ребят.

Вода была по-осеннему стылой. Таясь, где перебежками, где вжимаясь в мягкую землю, щедро посыпанную опавшими иглами рослых сосен, полз он между деревьями к этому долгожданному, крутому берегу Днепра. Над массивом векового бора одна за одной взлетели осветительные ракеты. Очевидно, немцы решили отложить прочесывание до утра. И теперь лишь методично пускали ракеты. В их призрачном, зыбком свете Явлинский уползал от своей разбитой, искореженной и бесполезной теперь батареи, от раскиданных взрывом прямого попадания безжизненных тел, от одиночества и неизвестности.

Ракета взлетает, кажется, где-то рядом, высвечивая прелую хвою, иссеченные осколками стволы, плотный строй рослого папоротника. Явлинский непроизвольно делает рывок вперед от мертвенно-дрожащего света и летит, кувыркаясь, обдирая лицо и ладони, вниз с откоса на узкую полосу сырого прибрежного песка.

Он бредет в темноте вдоль воды.

Да, те, кто уходил туда, на левый берег, верили им, двум стрелковым взводам прикрытия и артиллеристам Явлинского.

... Сколько помнит себя Явлинский, он всю жизнь учился. Сначала читать и писать. Потом математике, физике. Учился слесарить, понимать душу металла, ловить микроны и сотки. Учился сопромату и теории электромашин. Учился умению и мудрости руководить людьми. Учился искусству партийного пропагандиста. И наконец, артиллерийскому делу. И только одному он так и не научился за свою двадцатидевятилетнюю жизнь — умению плавать, хотя бы держаться на воде.

Днепр широк, могуч и холоден. А там, над сосновым бором, над папоротником и зарослями ежевики, все чаще и ближе взмывают вражеские ракеты.

Явлинский обреченно сидит на влажном песке. Журчит, набегая на берег с мягким шелестом, днепровская волна, поднимаясь до сапог. И в этой тревожной темноте ему вдруг слышится где-то совсем рядом зовущее, тоскующее ржание лошади.

Отдаленный отблеск дрожащего света. И Явлинский видит, как из темноты выплывает силуэт хромающей лошади. Коняга бредет по самой кромке изрытого бомбовыми воронками берега, с надеждой тянется мордой к полузатопленным безжизненным людским фигурам, испуганно всхрапывает и, припадая на переднюю ногу, двигается дальше.

Подняться, сделать шаг у Явлинского нет сил. Он лишь призывно чмокает губами. И лошадь тотчас же отзывается зовущим, рыдающим ржанием, повернув морду в его сторону. Он через силу поднимается с остывшего мокрого песка. Бредет навстречу лошади. В темноте натыкается на ее гладкий, влажный бок и с надеждой вдыхает в себя сырость речного воздуха, смешанного с едким конским потом.

Саднят ладони, ободранные о колючий кустарник, когда летел с откоса, боль разламывает плечо. Явлинский достает из кармана гимнастерки партбилет, командирскую книжку, фотографию жены с малышом. Запихивает все это в пилотку. Нахлобучивает ее на голову так, чтобы темя чувствовало шершавую поверхность коленкоровых корочек. Обняв за шею коня, бредет к воде. Мгновение коняга колеблется, дрожит, но Явлинский, по пояс войдя в воду, отчаянно рвет на себя уздечку.

Над левым, дальним берегом уже нарождается рассветная полоса. Правый, близкий еще погружен в темноту. Конь наконец входит в воду и привычно позволяет ухватиться за острую холку, ложится грудью на воду, начинает плыть.

Пронзительная вода осеннего Днепра леденит ноги. Потом они в изнеможении лежат на плоском берегу, погруженном в сумрак рассвета, прижавшись друг к другу, человек и лошадь.

За стальным полотнищем воды, уже тронутым призрачным светом подступающего дня, откос, погруженный в темноту откатывающейся ночи, перерезали полосы автоматных очередей. Немцы начали прочесывание береговой кромки. Откуда-то, почти рядом, с левого берега начинает вести ответный огонь одинокое полковое орудие...

Через многие годы, вернувшись в те места, обойдя опушку соснового бора, разыскав едва приметную впадину своего обмелевшего окопа, спустившись слабо заметной тропой с берегового обрыва к прибрежной полосе, Явлинский подумал, что, по-видимому, он был последним, кому удалось вырваться из этого котла близ Киева и переправиться в ту осеннюю ночь через Днепр.

А что же в эти, быть может, самые трудные месяцы войны происходит с физикой, вернее, с физиками?

В Копенгагене в институте на Блегдамсвей внешне все оставалось как обычно. Как многие годы до этого. И все было не таким.

Жизнь в Дании определяет теперь одно — немецкая оккупация. Мир, еще недавно такой огромный, вторгавшийся сюда, на Блегдамсвей, бандеролями с научными журналами, бесконечными конвертами с письмами, телефонными звонками и телеграммами, гостями-физиками из разных стран, которые стремились к Бору, этот мир сузился до катастрофически малых размеров.

Он мог публиковать свои работы в научных журналах Германии — теперь «великой Германии». Но Бор предпочел бы смерть. Англия, воюющая с Германией, была теперь отрезана. Только Америка еще оставалась нейтральной. Но, вслушиваясь по вечерам в разноязыкую речь дикторов, таким образом компенсируя свою оторванность от мира, Бор отчетливо сознавал: нейтралитет США недолговечен. И в этой обстановке замирающей, едва теплящейся деятельности в здании на Блегдамсвей Бор был озадачен нежданным визитом.