Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

Он знал о мечтах Гейзенберга о сильной Германии. Тот не раз говорил, что Гитлер поднял униженную Версальским договором нацию и сплотил ее. И Германия еще займет подобающее ей место в мире.

Бору всегда казалось парадоксальным в этом человеке противоестественное сочетание острого ума, недюжинного таланта исследователя с великодержавным шовинизмом. Пять лет назад с этим можно было мириться. Тогда в журнале приезжих в здании на Блегдамсвей каждую неделю появлялось несколько записей. Братство физиков, перед которым бессильны были границы, братство, которым они все так гордились, жило и действовало. Отдельные разногласия казались случайными, легко преодолимыми. Главным была наука, которой все они отдавали себя.

Сегодня оккупированы Париж и Копенгаген, прекратили свое существование Австрия, Чехословакия, Польша. Здесь, на Блегдамсвей, у дверей тяжеловесно встал гитлеровский часовой.

И вот визит, который для Бора мучительнее, чем сторожевой пост у подъезда. Гостем был Гейзенберг, возглавлявший Институт кайзера Вильгельма — центр атомных исследований в нацистской Германии.

События последних двух лет в физике давали немалую пищу для рассуждений, споров, но разговор вертелся вокруг незначительных мелочей. Гейзенберг был переполнен гордостью от успехов рейха на восточном фронте. А Бор вспоминал вторую поездку в Россию летом 1937 года.

Лекции о капельной модели ядра, прочитанные им в переполненном зале. Задиристые, но вместе с тем и очень почтительные вопросы молодых советских физиков, всю атмосферу, насыщенную постоянным пытливым поиском.

Гейзенберг возбужденно говорил о скором и окончательном поражении Советов, взятии Москвы, Ленинграда. А Нильс Бор, слушая гостя с непроницаемым лицом, вспоминал и прогулки по Ленинграду с академиком Иоффе, и посещение одного из ленинградских заводов, где изготовлялась турбина мощностью в 50 тысяч киловатт. Он наблюдал за творцами этой уникальной по тогдашним меркам машины. В их жестах, неторопливой повадке, деловой сосредоточенности — во всем ощущалось спокойное чувство собственного достоинства, так всегда импонировавшее Бору.

Сейчас там все охвачено огнем войны, успехами которой так восхищается Гейзенберг.

Где же та грань, у которой заканчивается умный, все понимающий исследователь и остается махровый националист, высокомерно-ограниченный обыватель?

И еще одно поразило Бора в тот вечер. Внимательный, настороженный взгляд, которым гость обводил стены кабинета, столовую в доме Бора, где они ужинали. Взгляд, который задерживался на всех отдушинах, на всех вентиляционных отверстиях, на всех маленьких решетках для сбора пыли в паркетном полу. Только позже Бор понял смысл того взгляда. Гейзенберг боялся ушей гестапо. Наверное, потому и начал мучительный, с недомолвками разговор о возможности создания атомного оружия, об огромных технических трудностях и материальных затратах только тогда, когда они вышли на улицу.

Спустя годы сам факт того разговора породил миф о колебаниях ученых гитлеровского рейха, о их якобы нежелании ковать «оружие возмездия», как затем его пышно именовала нацистская пропаганда. Миф о том, что через Бора, авторитет которого был так высок у физиков мира, он, Гейзенберг, намеревался сообщить коллегам о желании затормозить создание атомной бомбы...

Ох как хотелось Гейзенбергу потом, когда отпылала Европа пожаром войны, выглядеть если и не борцом с авантюризмом Гитлера, то хотя бы пассивным созерцателем. Он писал письма авторам книг по истории атомных исследований, давал интервью журналистам. И зародившийся однажды миф креп, обретая черты реальности.

Но тогда, в октябре сорок первого, войска «третьего рейха» упорно теснили русских под Москвой. И Гейзенберг в разговоре наедине с Бором не позволил себе даже намекнуть, что он и другие ученые Института кайзера Вильгельма попытаются затормозить работы по «урановому проекту».

Война бушевала за сотни километров от них, на просторах России. Но здесь, в Дании, как и на территории всего «третьего рейха», неукоснительно соблюдалась светомаскировка. В октябре уже темнеет рано. И по улицам, погруженным в глубокий ночной траур, по улицам, знакомым Бору до последнего камня, хозяин института на Блегдамсвей, проводив берлинского гостя, молчаливый и угрюмый, вернулся домой.

Нелегко в пятьдесят шесть лет понять, что все, чем ты жил, чему отдал свой ум и душу, неотвратимо становится инструментом политики и войны.

Встревоженным домашним, которые отлично понимали, что отнюдь не для моциона была предпринята эта прогулка, Нильс сказал всего одну фразу. Но сколько в ней было отчаяния и безысходности: «Они мечтают об атомной бомбе. Это ужасно!»

А ленинградские физики прибыли наконец в Казань.

Город переполнен. Согласно плану сюда должны были эвакуироваться институты Академии наук и аппарат президиума Академии. Но уже после того как первые эшелоны выгрузились, заняв отведенное под лаборатории помещение, стало ясно: возможности старинного города в приеме эвакуированных исчерпаны. Составы с научными сотрудниками и их семьями, с лабораторным оборудованием и подсобными мастерскими, со справочной литературой и необходимой документацией в бесконечном потоке других таких же горьких поездов двинулись на Урал, в Ташкент, в Алма-Ату.

Физтех обосновался в здании университета. Высокие потолки аудиторий некоторым образом возмещали кубатуру тесных лабораторных пеналов, которые с помощью книжных шкафов возвели ленинградцы. При дележе не только метров, но и, пожалуй, сантиметров Арцимович легкомысленно согласился на соседство с детским стоматологическим пунктом. Ну откуда у ребятишек больные зубы?

И вот этот нескончаемый с раннего утра и до позднего вечера, надрывающий душу крик. От него тупеет мысль. Но скрыться некуда. Здание переполнено. А дома, в крошечной комнатке на троих, тоже не поработаешь.

Особенно мучительны краткие перерывы в работе стоматолога. Все время ждешь, когда за массивными книжными шкафами раскроется дверь и введут очередную упирающуюся жертву.

В первые дни глухая, подспудная ненависть к этому ясно слышимому, но еще невидимому мучителю детей копится в душе Арцимовича. Но вот однажды, в минуты затишья раздается осторожный стук в дверь лаборатории. И хрипловатый голос деликатно произносит: «Сосед, извините! У вас не найдется огонька?»

Невысокая, изящная женщина в белоснежном, жестко накрахмаленном халате (где она его только умудрялась так стирать в условиях эвакуации) стоит в черном проеме между шкафами. Узкий поясок туго перетянул тонкую талию. Из-под шапочки выбились непослушные пряди льняных волос. Большие серые глаза с интересом осматривают лабораторное оборудование, еще не разобранное, сваленное на полу.