Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

Через неделю, когда по Волге уже плыла густая шуга, корреспондент — отчаянный парень — переправился с левого берега и сунул Явлинскому плоский черный конверт. Сидя в блиндаже, всматриваясь при пляшущем язычке самодельного каганца в крохотный кусочек фотобумаги, Явлинский мучался сомнениями. Все было вроде в порядке. И потертый командирский полушубок, и портупея, лихо перехлестнувшая грудь, и ушанка, браво сдвинутая на затылок, и умное сосредоточенное лицо, от которого он отвык за эти месяцы здесь, на правом берегу. Да, лицо оказалось волевое, возмужавшее, не то что там, в далеком мирном Харькове. Но вот глаза... Все, что пережил Явлинский за эти полтора года войны, вобрали они в себя.

Законченное письмо лежало перед ним на дощатом столе рядом со снимком. Явлинский для такого случая даже конверт раздобыл, чтобы переслать фотокарточку, но, чем больше всматривался в плотный квадратик фотобумаги, тем крепче росла уверенность: нельзя такой снимок посылать в Ташкент. Нельзя.

В привычном виде — треугольничком — ушло и это письмо в глубокий тыл. А маленький квадратик, с которого угрюмо и пронзительно смотрел на мир «везучий майор», начальник западной части Сталинградской переправы, так и остался лежать в потертой полевой сумке до лучших времен.

Он был действительно везучим на войне, этот невоенный человек Натан Явлинский. Ему довелось увидеть, как, ежась от февральского ли холода или от чего-то другого, вперив в землю обреченный взгляд, ступил на крыльцо штабной избы заросший щетиной пленный фельдмаршал.

Вместе с бойцами своей, уже ненужной теперь переправы он стоял на откосе и наблюдал, как ползет, скатываясь с крутого берега на крепкий волжский лед, бесконечная колонна пленных немцев.

Здесь на площади после митинга он и столкнулся с фотокорреспондентом армейской газеты. Тот предложил сняться Явлинскому вновь. С опаской стал Явлинский под дуло объектива. Но корреспондент подмигнул, сказал что-то ободряющее, Явлинский засмеялся. Щелкнул затвор. И вот сегодня уже два снимка, на которых он такой разный, лежат перед ним. Их удалось сохранить, когда его еще в госпитале изолировали от всех, отобрав и потертую полевую сумку.

Инфекционная желтуха. И где она к нему только прицепилась? Ну, тиф, ну, на худой конец, ангина, которая преследовала его в далекой мирной жизни. Сколько раз он вместе с бойцами бросался в стылые воды Волги, чтобы выловить упавший в воду груз. А вот теперь мается он в инфекционном боксе санпоезда, спит, дуреет от одиночества, гадая, куда на этот раз забросит армейская судьба и что там будет.

Но впору самому поверить в прозвище «везучий майор». У сестры, которая дежурит в инфекционном боксе, выпытал Явлинский: конечная станция назначения их санитарного поезда — Ташкент.

В эти же дни от перрона Казанского вокзала, тоже на восток, отправился пассажирский поезд. В купе международного вагона пассажирами были штатские люди, которых Явлинский пока еще не знал...

— Решать проблему, безусловно, надо. Но время ли сейчас, когда на фронтах все еще тяжело? Ведь еще не доказано, что цель будет достигнута, а опыты вызовут огромные расходы. Поможем ли мы этим выиграть войну? И почему, наконец, я должен быть во главе? Такие физики, как Иоффе или Капица, имеют гораздо больший опыт.

Было что-то новое в облике Курчатова. Абрам Алиханов всматривался в давнего друга и не мог понять, что. Неужели эта длинная, черная борода, уже тронутая первой ранней сединой? Или недавняя болезнь так изменила Курчатова? Замедлила, сделала более плавными все движения, жесты...

Семь месяцев назад Курчатов наконец добрался из Поти до Казани. В тот порт на Кавказе Курчатов с группой физтеховцев был эвакуирован из осажденного Севастополя. В матросском бушлате, в форменке и в клешах сел Курчатов в поезд. Для дождливой южной зимы одежка годилась вполне. Но путь-то лежал в Казань.

Двадцати шагов не дошел Курчатов до подъезда дома, где жили его жена и другие физтеховцы. Свалился в беспамятстве в сугроб.

«Крупозное воспаление легких... Может подвести сердце... Вот если бы достать сульфидин...» До сознания Абрама Федоровича рассуждения врача доходили в каком-то обрывочном виде. Курчатов, укрытый тяжелым ватным одеялом, одолженным у хозяйки квартиры, метался в бреду на кровати за ситцевой занавеской. Ругался с каким-то капитаном, не желающим ставить корабль на размагничивание, едко выговаривал кому-то из подчиненных за то, что не работает прибор. Он еще был весь там, за многие километры от Казани. А Абрам Федорович мучительно размышлял, где же раздобыть этот чертов сульфидин?

Курчатов болел тяжело и долго. С беспамятством, с аритмией сердца, с медленным и мучительным возвращением к жизни. И сколько сил стоило директору Физтеха раздобыть сульфидин в Казани. Когда кризис миновал уже окончательно, Курчатов в матросской тельняшке, сквозь которую выпирали костистые плечи, отпустивший за время болезни бороду, еще покачивающийся от слабости, упрямо передвигался по комнате. Абрам Федорович зашел его навестить.

— Вы бы побрились, Игорь Васильевич. А то на странника похожи.

— А зачем? Мне к лицу. — Курчатов оглаживал длинную пышную бороду. Глаза лукаво блеснули. Только они и остались прежними.

Говорили в тот раз о пустяках. Курчатов рассказывал флотские байки. А Иоффе, помалкивая, мучительно старался разгадать, зачем так срочно его, В. И. Вернадского, В. Г. Хлопина и П. Л. Капицу вызывают в Москву.

Через три дня в Москве, в кабинете И. В. Сталина, Абрама Федоровича спросили, кому, по его мнению, можно поручить разработку атомных проблем в стране, и он, не колеблясь, ответил: «Курчатову». Игорю Васильевичу пришлось срочно прибыть в Москву.

И вот купе международного вагона, в котором возвращаются из Москвы Курчатов и срочно отозванный из высокогорной экспедиции на Кавказе Абрам Алиханов. И несмотря на то что Курчатов уже дал согласие, сомнения одолевали его.

— Если это дело не возьмешь на себя ты, то ничего не получится.

— А Капица? Я уже не говорю об Абраме Федоровиче. Ведь я как физик слабее их обоих.

Раньше Курчатов так не рассуждал. Наоборот, многим казалось, что он слишком самоуверен. С легкостью брался за самые сложные задачи в ядерной физике. И в суждениях своих тоже был достаточно категоричен. Сколько раз Иоффе приходилось сглаживать некоторые формулировки Курчатова, особенно если кто-то из высоких научных авторитетов прикрывал откровенное непонимание вопроса вполне удобными сомнениями. Но тогда дело касалось проблем сугубо научных. Интересы скольких людей были в те недавние предвоенные годы сосредоточены на атомных проблемах? Ста? Двухсот? Но сегодняшний разговор там, в кабинете, обшитом дубовыми панелями, раздвинул границы сугубо научной проблемы.