Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

Трагедия Пирл-Харбора в декабре 1941 года заслонила европейские события. На улицах одноэтажной Америки, на школьных площадках Нью-Йорка и Чикаго мальчишки самозабвенно орали: «На япошек мы нажмем, мигом с карты их сотрем!»

Взрослые с умилением слушали, даже не подозревая, какой трагедией обернутся эти незамысловатые детские стишки в недалеком будущем.

А под трибунами чикагского стадиона многочисленные кадмиевые стержни пронзают толщу кладки из графита и урана. Они не дают развиваться атомной реакции, поглощая свободные нейтроны. На самом верху сооружения на платформе расположились два молодых физика, вооруженных на всякий случай еще и ведрами с солью кадмия. С самоотверженностью пожарных они готовы по первому же сигналу «залить» атомную топку. Сам Ферми окрестил их довольно мрачно: «Бригада самоубийц».

Лишь только последовала команда выдвинуть из кладки кадмиевые стержни, они приготовились к худшему. Но человек ко всему привыкает. Операция же эта продолжалась около полутора часов. Поэтому «бригада самоубийц» довольно спокойно отнеслась и к приказу Ферми, отданному Джорджу Вейлю, поднять из котла последний кадмиевый стержень еще на фут.

Привычные щелчки нейтронных счетчиков, все учащающиеся по мере того как поднимались кадмиевые стержни, слились в единый устойчивый звуковой фон, похожий на треск цикад в душную тропическую ночь.

Случилось это второго декабря 1942 года в пятнадцать часов двадцать пять минут чикагского времени.

Первый в истории атомный котел работал в течение двадцати восьми минут. Затем опустились кадмиевые стержни. Энрико Ферми, находившийся все это время на балконе корта, сошел со своего капитанского мостика. Он привел «корабль», начавший плавание по волнам неведомого океана ядерной физики еще в 1934 году там, на одном из римских холмов, к долгожданной гавани.

В этот же день вечером, когда все участники работ под трибунами стадиона собрались в доме Ферми на вечеринку, единственная женщина в группе физиков — Леона Вудс под страшным секретом прошептала Лауре, жене Ферми: «Энрико потопил японского адмирала».

Жажда отмщения за позор Пирл-Харбора все последующие месяцы руководила действиями не только сотрудников Ферми, но и многих других физиков Америки. Поначалу им казалось, что они вольны в действиях и поступках и в любой момент смогут приостановить движение своего «корабля». Но достаточно искушенные в физике, они были младенцами в политике. Опробуя первую атомную топку, они еще не осознали в полной мере, что на мостик гигантского «лайнера», получившего уже кодовое название «Манхэттен-проект», поднялся капитан, недавно получивший чин бригадного генерала, Лесли Гровс. За рукоятку наполовину вытащенного из ножен карающего атомного меча уже цепко ухватились военные. Против них окажется бессильным даже консерватизм Ферми.

Да, позор Пирл-Харбора... Но переживания американцев в 1942 году нельзя даже сравнить с испытаниями, выпавшими советским людям в те же дни.

Заволжские степи утонули в нетронутых снегах. И Явлинский, маясь от одиночества в инфекционном боксе санпоезда, все смотрел и не мог насмотреться на эту ослепительную, непривычную белизну, дышащую покоем.

Майор Явлинский за месяцы боев в Сталинграде напрочь отвык и от этой снежной белизны, и от мирного, нетронутого войной, глубокого тылового пейзажа, и от опустошающего ничегонеделания.

Состав с красными крестами на стенах и крышах вагонов все дальше и дальше уходил на юго-восток, пересекая пустынные, с редкими селами, степи. А Явлинский с каждым километром пути все глубже и глубже погружался в мыслях своих в недавнее прошлое...

Как человек технически грамотный и уже обстрелянный, Явлинский был назначен начальником переправы через Волгу. С западной стороны. По этой призрачной узкой артерии с левого берега прорывалось все то, без чего не могло быть жизни здесь, на берегу правом. И глубокими темными ночами, когда сквозь дым, утянутый ветром с реки, проглядывало над ними холодное осеннее небо с падучими звездами, Явлинский, стоя на хлипком понтонном настиле, вслушивался в торопливые, обрывистые звуки работающей переправы. По ним он определял, как идут дела во вверенном ему хозяйстве.

Приглушенным шепотом перебрасывались новички из пополнения, пугаясь гулкого стука солдатских сапог о доски настила. С натужным выдохом перетаскивали под прикрытие высокого берега жестянки с патронами, снарядные ящики. Дробно рассыпался торопливый стук колес станковых пулеметов по доскам причала и затихал в шуршащем, уже тронутом первыми заморозками песке. Выкатывали на берег бочки с капустой, тянули ящики с консервами, тащили мешки с сухарями. Лучи карманных фонариков лишь на мгновение, вплотную прижавшись к откосу, вспарывали темноту. На то, чтобы доставленное было надежно уложено в специально оборудованные пещеры, ночь давала считанные часы. И люди работали, изнемогая от тяжести, усталости, хрипло и торопливо дыша, переругиваясь злым шепотом.

Ближе к рассвету переправа вступала в иную полосу жизни. Сначала от берегового откоса, угрюмо нависавшего над причалом, расползался едкий запах аптеки. И тихий стон забывшихся в беспамятстве, потревоженных движением раненых зависал над берегом. Раздавались властные негромкие женские голоса: «Ставьте сюда... Заносите осторожно... Потерпи, миленький, потерпи...»

Все было уже привычно. Но каждую ночь, когда переправа вступала в эту фазу, Явлинский чувствовал непреодолимый страх от сознания, что и он в любой момент может быть вот так же искромсан, изуродован и окажется на брезентовом полотнище носилок.

Он считал, что ему везло. Давно уже были отправлены на восточный берег те бойцы, с которыми принял Явлинский свое хозяйство. Дважды тяжелая бомба накрывала и этот хлипкий причал из горбыля, и всех, кто был на нем. Явлинский лишь принял волжскую купель.

Четыре раза дурной снаряд засыпал его в щели тяжелым мокрым песком. И он по неделям ходил с гудящей от контузии головой, напрягая силы, чтобы не свалиться, заставляя себя жить и действовать.

Да, ему действительно везло, хотя на войне и не принято говорить об этом, чтобы не спугнуть судьбу. Уже полгода по устойчивому адресу полевой почты приходили из далекого Ташкента письма жены с подробностями их жизни в глинобитном домике, с описанием шалостей сына. Письма казались бодрыми, жизнерадостными. Но Явлинский слишком хорошо знал жену.

И отсюда, с правого задымленного берега Волги, уходили в глубокий тыловой Ташкент не менее бодрые послания. Это был, пожалуй, единственный случай, когда они обманывали друг друга.

Жена в каждом письме просила, чтобы он, коль уж стоит в обороне и живет так безопасно, прислал бы свою фотографию в военной форме. Очень хочется сыну ее иметь. У хозяйки, где они квартируют, трое сыновей на фронте, и все уже прислали свои фото. Явлинский, читая те строки, даже головой покрутил. Но все же разыскал знакомого фотокорреспондента их армейской газеты и упросил его хоть разок щелкнуть.