Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

Глава делегации председатель Комитета по использованию атомной энергии СССР Андрей Михайлович Петросьянц, расположившийся рядом с Сиборгом, повернулся к Арцимовичу, сидевшему сзади, и как ни в чем не бывало спросил:

— А что пьют по этому поводу?

Арцимович сразу же включился в игру:

— Очевидно, виски. Только не разбавляя водой.

Вопрос Петросьянца сразу снял напряжение в салоне.

Кто-то прошелся насчет виски: пахнет кожей, не питье.

Кто-то вспомнил, каким божественным коньяком их угощал Артем Исаакович Алиханьян в Армении.

Гленн Сиборг с недоумением слушал этот внезапно возникший веселый разговор. Пожалуй, даже слишком веселый. Арцимович, наклонившись над спинкой кресла Сиборга, добросовестно переводил ему бодрые, пусть не всегда блещущие юмором реплики своих товарищей.

Самолет, тяжело ревя одним мотором, заходил на полосу военного аэродрома. Когда шасси коснулось бетона, веселье в салоне выключилось так же внезапно, как и началось.

Потом снова был Нью-Йорк. Многолюдный, напряженный форум атомной промышленности, в котором советские физики тоже принимали участие. Наступила пора откровенных бесед между коллегами. Многие уже поняли, что тот корпоративный дух доверия и сотрудничества, которым прославились двадцатые — тридцатые годы в истории физики, не только может, а просто должен возродиться.

В Нью-Йорке уже было известно о происшествии с авиалайнером. Гленн Сиборг рассказал, очевидно, и о том, как вели себя русские. Быть может, поэтому непривычно сердечны и особенно уважительны были приветствия американских ученых.

Советская делегация побывала и в Беркли, в знаменитой лаборатории, носящей теперь имя Лоуренса, где в сорок втором году удалось добыть первые крохи плутония. После гигантских корпусов, раскинувшихся на многие гектары в Ок-Ридже, после первоклассного оборудования, которое им показал Лаймон Спитцер в Принстоне, после современной аппаратуры, которую они увидели в Беркли, с щемящим чувством смотрел Арцимович на тот неуклюжий масс-спектрограф, с помощью которого Лоуренс и его сотрудники сделали первый дерзкий шаг, чтобы добыть атомное горючее. Ощущение было такое, словно он, преодолев тысячемильное пространство над Атлантикой в комфортабельном авиалайнере, прошагав по огромным бетонным восьмиугольникам современного аэропорта, миновав его огромные залы из стекла, металла и пластика, вдруг вновь очутился в детстве, в Москве, на Ходынском поле, где неуклюжие самолеты-этажерки пытаются оторваться от земли.

Арцимович хотел было сказать о своих впечатлениях Гленну Сиборгу, но был выбит из колеи неожиданным сообщением, которое заставило остолбенеть всю Америку, да что там — весь мир.

Кеннеди, Даллас, Техас, — эти три слова, как многоголосое эхо, были повторены всеми, кто находился в тот момент в лаборатории в Беркли. В жизни Америки наступила «черная пятница».

Вся программа их поездки, рассчитанная по минутам, была сломана трагическими событиями. Многое в те часы стало неясным, смутным, тревожным и для гостей, и для гостеприимных хозяев. Русские физики проявили мужество, терпение, спокойствие и понимание. Спустя два дня визит советских исследователей вновь разворачивался по строго намеченной программе. Они осматривали национальную станцию испытаний реакторов в Айдахо. Но атмосфера подавленности и смятения, охватившая Америку, не могла оставить равнодушным никого. Во время осмотра станции вместе с сопровождающими они смотрели по телевизору, как траурный кортеж движется по магистралям Вашингтона к Арлингтонскому кладбищу.

Телеоператоры работали мастерски. Крупным планом они выхватывали из толпы скорбные лица людей. И в этом печальном калейдоскопе мелькнуло на экране хорошо знакомое скорбное усталое лицо Гленна Сиборга, медленно идущего среди видных правительственных чиновников в траурном шествии.

В оцепенелом молчании русские и американцы смотрели, как гроб с телом убитого президента опускали в могилу под звуки унылого армейского рожка и артиллерийский салют, как четырехлетний малыш отдает честь памяти отца перед белой стелой памятника.

Очевидно, именно в эти дни между Арцимовичем и Сиборгом возникло по-настоящему прочное понимание. Они отныне надежные спутники на затянувшемся неизведанном пути.

Да, затянувшемся. В Калэме только что закончилась вторая конференция МАГАТЭ по управляемому термоядерному синтезу.

Именно там стало ясно, что не только в Москве, но и во всем мире исследователи, экспериментирующие с зеркальными ловушками, вплотную подошли к порогу, который сегодня перешагнуть просто невозможно. Стабилизированный пинч, с которого они все начинали штурм термояда, как выразился один из видных зарубежных коллег, отжил свой век. И хотя уже во многих лабораториях мира начались работы с плазмой в тороидальных системах, эти эксперименты выглядели пока как первые робкие шаги.

Именно в Калэме Арцимович не без удовлетворения подумал, что на этом общем, не очень оптимистическом фоне, они имеют право чувствовать себя лидерами. И снова вспомнил о Явлинском, который деловито, спокойно и целеустремленно пробивал, строил первый большой «Токамак». На нем сейчас разворачивали обширную программу экспериментальных работ. Уже получены первые обнадеживающие результаты. И кривые температуры горячей плазмы и времени ее удержания неуклонно поднимались вверх.

Да, команда токамачников, отсутствие у которой солидного опыта еще недавно вызывало серьезные опасения Арцимовича, упрямо двигалась вперед. С большими планами вернулся после Калэма Лев Андреевич в Москву.

И вот внезапный приступ, который нанесла ему давно подбиравшаяся болезнь сердца.

Отдавшись невеселым размышлениям, лежал беспомощно и бездейственно, что противно всей его натуре, впервые находился Арцимович в больнице. Неужели угодил он сюда надолго и всерьез?

Никто не смог бы ответить Льву Андреевичу на единственный вопрос, который интересовал его сейчас: какой отпущен ему срок? Сколько еще он успеет сделать?

А жить ему оставалось всего восемь лет.

Но узнай тогда Арцимович об этом в тот первый день на больничной койке, он обязательно сказал бы иначе: «Еще целых восемь лет...»

И покатились годы. Понеслись, убыстряя бег, набирая темп. Но Арцимович не думал об этом. Не было времени у него остановиться, спокойно поразмыслить, оценить ситуацию. Всем, и ему тоже, казалось, что он круто поднимается вверх. И дело было не только в науке, где Арцимович действительно стал признанным лидером важнейшего направления у нас в стране и за рубежом. Неожиданно резко возросла его общественная значимость. Он вдруг стал позарез нужен многим людям, не имевшим отношения к физике, особенно к концу шестидесятых годов.