Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

Владимир Стрелков или Ксения Разумова наверняка бы поняли предостерегающий, многозначительный смысл этих слов. Особенно когда твои результаты лежат на столе перед руководителем. А Сергей, который, наверное, не постареет никогда, бодро ответил: «А чего их бояться? Их надо слушать развесив уши...»

Арцимович пробует иначе:

— Послушайте, профессор! Неужели вам, молодому человеку, за шесть лет учебы не надоели лекции?

— Смотря какие, Лев Андреевич. И потом, вы говорили не о лекциях, а о людях, которые все знают.

Сергей тогда, по-видимому, так и не уловил подтекста высказывания руководителя об относительности знаний. Поймет ли? Особенно теперь, когда они начали борьбу против формулы Бома и когда необходима способность, а вернее, смелость критически воспринимать и оценивать даже свои, добытые изнурительным трудом результаты, какими бы обнадеживающими они ни показались. Да, борьба за факт, только безоговорочный факт, — это сейчас, пожалуй, главное.

Два года назад Арцимович поручил Разумовой и Мирнову на разных установках провести эксперимент, суть которого сам же и сформулировал: «Поиски иголки в стоге сена».

Ксения Разумова уже частично провела эти капризные диамагнитные измерения на установке ТМ-2. А Мирнову предстояло это сделать на большом «Токамаке», который во всех официальных документах кратко именовался Т-3. Собственно, от результатов, добытых этими, столь разными по складу характера, людьми, зависело многое. Арцимович все больше укреплялся в мысли, что факты, добытые Разумовой и Мирновым, должны стать последним кирпичиком в стройной и безоговорочной пирамиде доказательств.

Но высказывать свои соображения Арцимович не спешил. Наоборот, он нарочно подвергал сомнениям их выводы.

Сначала Арцимович подверг сомнениям результаты Разумовой. Ксения выслушала шефа с непроницаемым лицом. Арцимович преднамеренно приоткрывал едва приметную лазейку для возражений в своей стройной системе безоговорочных на первый взгляд доказательств. Ксения этим не воспользовалась. Она невозмутимо ответила: «Хорошо, я посмотрю все снова».

Ксения Разумова с самого начала, как только пришла в институт, усвоила главное в устремлениях шефа — борьба за факт. И этому основному правилу следовала и, очевидно, будет следовать теперь всю жизнь. А ведь многочисленные сверхточные калибровки, которые использовали и Разумова и Мирнов в измерениях, требовали не только немалых сил, но и времени.

С Мирновым разговор получился иным. Он сам пришел год назад к Арцимовичу с предложением еще раз перепроверить все результаты довольно простым способом на одной из старых установок. Правда, установку, на которой он задумал произвести проверку, решено было демонтировать в ближайшие дни. Собственно, Мирнов и прорвался к нему с просьбой повременить с демонтажом. Предложение было заманчивым. Прежде всего оно свидетельствовало: Сергей наконец-то усвоил главный постулат Арцимовича.

Академик ответил неопределенно: «Мне надо подумать. Придите завтра». Необходимо было взвесить: так ли уж нужны эти повторные измерения, сколько они займут времени, не задержат ли в последующем монтаж новой установки, которую решили возвести на месте прежней.

Мирнов думал о частном, хотя и важном эксперименте. Арцимович не имел права на такой подход.

На следующий день он ответил Мирнову в шутливой манере, которая установилась между ними: «Профессор, совпадение ваших результатов с результатами Разумовой дает основание полагать, что и вы, и она измеряете правильно. А посему — установку ломать».

Сергей все же проявил характер, воспользовался тем, что возникли неувязки с демонтажом. Ему удалось осуществить задуманные измерения, и он убедился, что академик был прав. Когда Арцимович спросил его о результатах, Мирнов буркнул: «Нечего было лезть из кожи».

Был воскресный день конца декабря 1967 года. Академик разыскал Мирнова по телефону дома. В семье Мирновых отмечали день рождения дочери. Пока Арцимович не назвал себя, женский голос отказывался позвать Мирнова к телефону, заявляя, что тот крайне занят. В мембране отчетливо звучали громкие детские голоса, какая-то музыка. Академик даже уловил досадливое мирновское: «Ну кто там еще? Я же сказал, меня нет».

Мелькнула мысль, а не положить ли трубку. В доме все-таки праздник. Но голод по работе, который Лев Андреевич так мучительно все последние недели после очередного пребывания в больнице ощущал, взял верх. Арцимович начал разговор в обычной манере, упреждая естественный вопрос о самочувствии:

— Профессор, я должен вас огорчить. Вы с Разумовой ошиблись в ваших диамагнитных измерениях. По-видимому, в калибровках. У всех бомовская диффузия, А у вас черт знает что. Так в физике не бывает.

Арцимович отчетливо слышал, как на другом конце провода, неплотно прикрыв микрофон трубки, Мирнов зычным злым голосом крикнул: «Да тише вы!» Детская разноголосица разом испуганно спала.

— Так как же, профессор? — Арцимович отчетливо представил злое лицо Мирнова, очевидно, в полутьме прихожей с детскими пальтишками на вешалке. В трубке было отлично слышно, как Сергей глубоко вздохнул, словно набрал полную грудь воздуха, чтобы броситься и воду, и с гусарской лихостью ответил:

— Может, все остальные и ошибаются, но я нет.

— Ну да, ведь вы же у нас никогда не ошибаетесь.

После этого Мирнова, что называется, понесло. Терять ему было нечего. Разговор получился острым, в повышенных тонах. Жена раза два попыталась прервать их, входила в кабинет, щупала пульс у Арцимовича. Тот был нормальным. Лев Андреевич с лицом сатира дал ей послушать страстные возражения Сергея. Он говорил еще минут пять, а затем, выдохнувшись, заметил:

— В конце концов, Лев Андреевич, есть мой отчет о диамагнитных измерениях.

Мирнов передал на следующий день свой отчет через референта. Пока Арцимович болел, новых результатов накопилось достаточно. Отчеты Разумовой и Мирнова подтверждали основную мысль Арцимовича: «Бомовская аномалия диффузии плазмы не универсальна. И замкнутым системам, в первую очередь «Токамакам», не угрожает».

Но объявить об этом широко академик не спешил. Он с упорством и кропотливой дотошностью, как исследователь древних манускриптов, изучал многочисленные показатели экспериментов.

Да, бомовская диффузия наблюдалась не только американцами на стеллораторах. При определенных условиях сходные результаты обнаружены и у нас на «Токамаках». Но фундаментом все крепнущей убежденности Арцимовича были высокие температуры, которые уже удалось достичь на «Токамаке». Почти до десяти миллионов градусов. Это нечто существенное: десятая часть температуры, при которой согласно расчетам термоядерный реактор может стать уже экономически выгодным. И подтверждали тот факт независимые друг от друга измерения — рентгеновские и диамагнитные. Последние были выполнены в различное время, на различных установках Ксенией Разумовой и Сергеем Мирновым. В тщательности их можно было не сомневаться.