Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

На все кропотливые проверки, перепроверки собственных выводов у Арцимовича ушло две недели. С Мирновым после памятного разговора по телефону академик виделся мельком. Лев Андреевич понимал нетерпение вопрошающего взгляда, устремленного на него, но упорно молчал. Не все еще было ясно и ему самому.

Но через две недели, опять в воскресенье, когда все уже стало бесспорным, Арцимович снова позвонил Мирнову.

— Профессор, я должен признать, что вы с Разумовой правы. Я согласен с вашими соображениями.

Арцимович ясно расслышал, как невидимый собеседник облегченно вздохнул, а затем в трубке наступила тишина.

— Алло! Алло! Куда вы пропали, Сережа!

— Я слушаю, Лев Андреевич. Слушаю... — И было что-то в интонации Мирнова неуловимо новое, еще непонятное, но начисто исключающее то прежнее, так привлекавшее и в то же время нередко раздражавшее Арцимовича. Может быть, поэтому, словно не замечая ничего, академик в привычном для них тоне продолжал:

— Кстати, а почему бы вам не написать на эту тему диссертацию?

— Я подумаю, Лев Андреевич. Я подумаю...

И по тону ответа Арцимович понял, что Мирнов вряд ли ухватится за это заманчивое предложение. Время прошло. Сейчас Сергея интересуют иные проблемы, да и две недели, что минули с первого разговора, Мирнову дались нелегко.

Третья конференция МАГАТЭ по управляемому термоядерному синтезу проходила в Новосибирске в 1968 году. Дом ученых в Академгородке, хорошо знакомые лица зарубежных коллег из Штатов, Англии, Франции, с которыми Арцимовича связывали теперь прочные отношения. В Новосибирск приехал Гарольд Фюрт из Принстона, Макс Штеенбек из ГДР, Станислав Винтер, представляющий ядерников Франции, с которым они много спорили и размышляли в Париже в 1968 году, когда на улицах, прилегающих к Сорбонне, студенты строили баррикады, а в каменистых ущельях старого города витали удушливые облака слезоточивого газа. Полицейские предпринимали безуспешные атаки на цитадель бунтующей молодежи.

В небольшом уютном отеле, где жил Лев Андреевич, окна завешивали мокрыми простынями от слезоточивого газа. Там они со Станиславом Винтером говорили не о физике, а о политике, о событиях, захлестнувших всю Францию.

Теперь это все в прошлом. Уже вывезены на свалку с улиц Парижа горы мусора, над которыми в те дни витал запах тлена и гнили, словно под жарким солнцем разлагались не отходы большого города, а сама отлаженная, крепко сколоченная, выверенная десятилетиями цивилизация. Специальные команды смыли со стен парижских зданий лозунги взбунтовавших студентов. И каменщики вновь — торец к торцу — замостили базальтовой брусчаткой мостовые на улицах, прилегающих к Сорбонне.

Все это Станислав Винтер рассказывал Арцимовичу, пока авиалайнер летел из Москвы в Новосибирск.

Зал Дома ученых в Новосибирском Академгородке. И тишина во время выступления Арцимовича, и усмешки недоверия и сомнения на лицах некоторых зарубежных гостей. Они не знают его характера, его скепсиса, его настороженного отношения к первоначальным экспериментальным данным.

Арцимович излагает данные, полученные на «Токамаках», из которых явствует, что потери плазмы на этих установках в пятьдесят—шестьдесят раз меньше предсказанных Бомом. И веско бросает в притихший зал: «Мы освободились от мрачного призрака громадных потерь, воплощенного в формулу Бома, и открыли путь для дальнейшего повышения температур с выходом на физический термоядерный уровень».

Зал реагирует бурно. Но Арцимович воспринимает эту реакцию сдержанно: то ли думает о другом, то ли сосредоточен на чем-то внутри себя. Быть может, на боли...

Да, выступление Арцимовича в Новосибирске стало сенсацией, которую при всем желании оспорить было невозможно. Покоилась она на прочном фундаменте безукоризненных данных, добытых кропотливыми экспериментами. И все же результаты были столь принципиальными для всего последующего направления термоядерных исследований, что, по мнению некоторых зарубежных коллег, нуждались еще в одной беспристрастной проверке. И дело не в недоверии к результатам советских физиков. Все было гораздо сложнее. Если то, о чем сообщил Арцимович, соответствует действительности (а похоже, что это так), то, очевидно, многим из зарубежных коллег необходимо срочно пересматривать свои исследовательские программы, создавать установки, аналогичные «Токамакам», и следовать по пути, уже проторенному русскими. Но физика ныне делается не с помощью сургучной палочки и проволочной катушки. Чтобы круто изменить программу исследований, нужно следовать известной русской поговорке: «Семь раз отмерь — один раз отрежь». Для того чтобы столь тщательно «отмерить», у английских физиков уже имеется более совершенная аппаратура, чем в Институте атомной энергии имени Курчатова. Пусть англичане проведут еще одну принципиальную проверку параметров, достигнутых советскими физиками.

Все это было высказано Арцимовичу в Новосибирске в довольно обтекаемой форме скорее намека, нежели пожелания, и даже не английскими исследователями. Но Лев Андреевич сразу уловил здесь скрытый смысл. Это соответствовало его стремлениям к широкому международному сотрудничеству в науке. Он сам пригласил английских исследователей со своей измерительной аппаратурой в Москву для участия в совместном эксперименте. Летом 1969 года английские физики должны были приехать...

За всеми своими многочисленными заботами в институте и в президиуме Академии Лев Андреевич забыл, что уже несется к финишу шестой десяток жизни. Первым напомнил ему об этом Артем Исаакович Алиханьян. Он как-то мимоходом бросил: «Лев, а ведь грядет юбилей».

Только после этих слов ему вдруг стали понятны события, которые с некоторых пор происходили у него в доме. Странный, несколько таинственный вид домашних, когда он внезапно раньше времени возвращался домой. Поспешное желание сотрудников отделения в Академии завершить оживленный разговор по телефону, когда академик-секретарь вдруг неожиданно вторгался в их кабинеты.

Юбилей! После реплики Артема он не спал всю ночь. События минувшего всплывали в памяти. Они цеплялись одно за другое. Полузабытые, почти стершиеся в памяти лица, давние встречи вдруг возникали на мгновение обрывочными, не связанными между собой кадрами, как в плохо смонтированном фильме. Утром Лев Андреевич встал с тяжелой головой и безапелляционно заявил жене:

— Я так не терплю этих торжественных церемоний... Вот представь себе: стою я на сцене в Доме ученых, растет на председательском столе гора поздравительных папок. Говорят о тебе то, что ты сам же и сделал. А я думаю, как быстро прошла жизнь, и так вдруг становится себя жаль. А потом сидение в ресторане... Не люблю я в казенных местах домашние праздники отмечать.