Вера Дорофеева - Сто лет восхождения

Даже жена, которая сопровождала его в поездке, казалось, не замечала ничего. Но однажды, перед самым отлетом в Москву, она вдруг неожиданно обронила: «Как ты похудел!..» И по ее тону, вздоху Лев Андреевич понял: все это время жена не только видела, но и понимала, что с ним происходит.

Арцимович тогда внешне не отреагировал на слова жены. В мир невеселых раздумий он не хотел никого пускать.

Возвратившись в Москву, неожиданно для всех окружающих Арцимович заспешил, заторопился. Так же, как торопился Курчатов десять лет назад.

Он устроил разнос проектировщикам и строителям нового, еще более мощного «Токамака» Т-10. Он требовал ускорить темп исследований на новой, еще только созданной машине Т-4. Он задумал целый цикл новых экспериментов уже не с дейтерием, а с водородом. Он...

Все чаще опустошающая слабость укладывала его в постель. И, выключенный внезапно из потока дел и забот, Арцимович отдавался иным размышлениям, которым раньше не находилось времени в ежедневной текучке.

Всем казалось, что академик одержим одним: плазмой, экспериментами, планами на будущее. А он в эти часы думал совсем о другом. Быть может, поэтому отдельные его высказывания и поступки звучали для окружающих, как внезапный выстрел.

В 1971 году за успешное завершение цикла работ по термоядерному синтезу академику Арцимовичу и его токамачникам была присуждена Государственная премия. Второй раз страна отмечала труд физиков, укрощающих плазму. В пятьдесят восьмом году за исследование в пинчах Арцимович, тоже с группой сотрудников отделения, был удостоен Ленинской премии. Тогда в списке лауреатов значились фамилии Осовца, Андрианова, Филиппова. Теперь лауреатами стали Стрелков, Разумова, Мирнов, Муховатов.

И когда они после вручения лауреатских дипломов и медалей, радостные, возбужденные, шагали по вечерним улицам, Лев Андреевич вдруг неожиданно для всех спокойно, но настойчиво произнес: «Если со мной что-нибудь случится, исследования на «Токамаках» в институте возглавит Стрелков...»

Другой разговор произошел спустя год. Алиханьян зашел за ним в президиум Академии. Выдался свободный вечерок, и они решили провести его вдвоем. Не раздеваясь, в пальто, во внутреннем кармане которого угадывалась обязательная бутылка армянского коньяка, Алиханьян терпеливо ждал, пока Лев Андреевич запрячет в огромный сейф бумаги.

Арцимович подозвал друга к раскрытой пасти тяжелого металлического шкафа и вынул из верхнего отделения небольшой конверт:

— Когда я... ты первый должен вскрыть конверт. Референт знает...

Артем попробовал протестовать, но Арцимович с мягким нажимом оборвал друга:

— Не надо, профессор. Будем европейцами. Это так, да всякий случай...

Никто, кроме него, не знает, что написано на том листе, в конце которого проставлена дата: пятнадцатое сентября 1972 года.

В тот день барометр внезапно резко упал. Боль вспухла особенно сильно. И тогда, собрав последние силы, дотащившись до письменного стола, Арцимович набросал: «Срок, отпущенный мне Природой... приближается к естественному концу, говоря совершенно серьезно...»

Сейчас и Москва, и кабинет в президиуме Академии, и сейф, в котором хранится тот листок, запечатанный в небольшом конверте, далеко. Врачи протестовали против этой поездки и сдались, когда Арцимович дал слово ехать поездом.

Почему он так упорно, вопреки здравому смыслу, воевал с медиками? Почему так стремился сюда? Разве он не видел Парижа? Видел. Не один раз. Все достопримечательности, помеченные на карте, отпечатанной специально для туристов, осмотрены им не единожды. Но какое-то непонятное Арцимовичу чувство властно тянуло сюда, на берега Сены. Только нынешним утром он, кажется, нашел разгадку тому, что так настойчиво, вопреки советам рациональных эскулапов, заставило его совершить утомительное путешествие в поезде через несколько границ.

Конец декабря даже для Парижа был необычайно мягок и сух, словно сентябрь в дни бабьего лета в Москве. И Арцимович, оставив в квартире тяжелое ратиновое пальто, надев под пиджак лишь тонкий пуловер, налегке отправился только ему ведомым маршрутом побродить по городу.

Каким-то отстраненным, боковым зрением академик воспринимал оживленный поток людей на тротуарах, пестроту лотков, усеявших улочки Парижа, возвещавших елочной мишурой на прилавках о близких рождественских каникулах. В прежние годы Арцимович наверняка бездумно окунулся бы в предпраздничный водоворот на улицах чужой столицы. Но сегодня его прогулка по городу была наполнена иным, как казалось ему, значительным смыслом. Неведомая сила словно вела его по предопределенному маршруту. И Арцимович направился на улицу Ломон, хотя знал, что не найдет там ничего, что сохранилось бы от многих лет неистового одержимого труда супругов Кюри. Потом был Музей истории естествознания, старинное здание, кажущееся еще более приземистым из-за новостроек, резко вытянувшихся вверх. За стеклами больших окон, обрамленных тяжелыми шторами, трудно было разглядеть, что же происходит сегодня там, в глубине просторных помещений. Лев Андреевич лишь рассмотрел угол современного письменного стола, придвинутого вплотную к окну, заваленного кипой папок и журналов. Нет, и здесь, очевидно, уже не осталось ничего, что напоминало бы об эпохе Анри Беккереля, невозмутимого, кропотливого исследователя, наверняка даже не осознавшего, что он первый толкнул маятник неведомых атомных часов на планете.

Долго стоял Арцимович и у устья улицы Дофины, всматриваясь в сухой асфальт, по которому с Нового моста через Сену, нетерпеливо урча моторами, несся поток юрких «Симок», коробчатых «Рено», приземистых «ситроенов». Лев Андреевич не пошел в глубь улицы, потому что знал: никто ему не покажет точно, где, в каком месте на этом, испятнанном последними опавшими листьями каштанов асфальте трагически оборвалась жизнь Пьера Кюри, быть может, одного из самых великих исследователей только вступавшего в свои права двадцатого столетия.

«Как безжалостно мал срок, отпущенный подлинному ученому. Как короток его путь в этом мире. И редко кому удается увидеть конкретные результаты свершений, у истоков которых он стоял...» — думал Арцимович, медленно направляясь на улицу Роллен, к дому Грийо.

Сколько раз он бывал в Париже, но никогда не ходил этим маршрутом. Иные дела, иные заботы брали в плен, вели другими путями. И только теперь, когда сам подошел к последней черте и понял это, ощутил настоятельную потребность побывать в этих местах. Но почему? Или связь времен, собравшая воедино и крупные открытия и малые, казалось бы, случайные находки исследователей последующих поколений, к которым принадлежал и он, властно позвала, повела за собой, чтобы он вспомнил об истоках.