Знание-сила, 1997 № 04 (838)

У нас же какая мораль была... И Марина, и Андрей Иванович говорили: «Как ты можешь хоть что-то брать с больных, когда заведомо знаешь, что вылечить их ты почти что не можешь?» Другое дело, какая-то хирургическая операция, сделал — и человек здоров. А у нас больные с лейкозом. Как можно с них брать? Мысли такой не было. А уж у Марины, с ее-то характером...

Он у нее ужасный был — характер. Это мы любили ее и прощали ей все. Во- первых, совершенно нетерпима. Андрей Иванович тоже не святой, он разный и в нем не одно только хорошее. Но сказать об этом хоть намеком никто из нас не имел права, Марина тут же взвивалась на дыбы. Бога нельзя обсуждать, а он — бог. Но при этом сама-то она говорила ему все, что думала. В ней совершенно не было «чего изволите?» И вот наговорит, наговорит ему все, что о нем думает, он уедет, а она сидит и ревет: «Ну зачем я ему это сказала?!» И он такой же. Безо всякой дипломатии говорит, что думает. Недругов у него в Москве — при том, что он замечательный терапевт, — множество.

А ведь был человек, который ее очень любил. Известный рентгенолог, уехал сейчас за рубеж. Она раза четыре ему отказывала. Он приходил к ней с цветами, а она потом об этом рассказывала: «Тоже мне ловелас!» Мама ее, конечно, ужасно все это переживала.

Ссорились мы с ней так, что она рыдала, а я говорила: «Да чтобы я с ней еще... Да я слова ей не скажу». А вечером она звонит: «Лен, я хотела вас спросить...» И все, и опять мы помирились. Потом опять то же самое. По биологической дозиметрии они с Андреем Ивановичем не высшего класса специалисты. И вот говоришь: «Невозможна дозиметрия через десять лет по лимфоцитам». Марина тут же взвивалась до потолка, ты уже ей лютый враг. И доказать им я ничего не могла, они так и считали, что я предатель дела. Оно же выстрадано было нами всеми. Но ведь одно дело острая ситуация, а другое — малые дозы. В общем, бились с ней не на жизнь, а на смерть. Такой уж нетерпимый человек. А я представить даже не могу, что было бы, не будь ее. Мне жутко повезло, что я попала в эту клинику. Необыкновенные ведь люди — не только профессионалы, но по-человечески чисто. Так и ссорились с ней всякий раз навсегда, а больше суток в ссоре жить не могли.

И молодежь ее очень боялась. Высокомерия в ней не было, но к людям она почти не относилась средне — одних любила, других терпеть не могла. Но тем, что знала, делилась со всеми. Вот сейчас пришла новая популяция ученых — молодых, и они не умеют делиться. Или не хотят. А она отдавала идеи с легкостью. Все учебники, они ведь так и сделаны — Мариной вместе с Андреем Ивановичем. Практически Марина писала, а он правил. Всегда было так: он давал общую идею, она писала Сейчас вот не делятся совершенно.

А еще многие ей завидовали. Тому, что хорошо писала, что у нее логичный мужской ум. Она всем нам помогала делать диссертации — и совершенно бескорыстно. Никому в голову даже не пришло — из того множества ординаторов, аспирантов, которым она помогала, сделать ее научным руководителем. Сейчас ведь человек еще и в аспирантуру не поступил, а его уже спрашивают: «А кто будет научным руководителем?» И никто ничего для тебя делать не будет, если его не считают научным руководителем. А она делала все, что могла, и всем. Вот многие ее именно за это бескорыстие и не любили. И за то, что очень способным человеком была. Все после работы по семьям, а она в Ленинку. И так каждый день. Домой возвращалась поздно и мне говорила: «Господи, говорят какую-то плиту надо мыть, кастрюли. Я плиту вот уж три недели не мою, а у меня и чайник чистый». Я смеюсь: «А что вы готовите-то, Марина Дмитриевна?» — «Как что? Я вот чайник кипячу...» Она же дома никогда ничего не готовила.

И все-таки больше всего и восхищения, и зависти вызывало ее умение работать. Ведь все наши апрельские декадники держались на ней. Приурочивались они ко дню рождения Кассирского. Умер он в семьдесят третьем, а декадники возникли на следующий год. Иосиф Абрамович был выдающийся гематолог.

Воробьев его ученик, а Андрей Иванович очень чтит учителей, хотя порой может рассказывать про Кассирского какие-то смешные вещи, он отлично видел его слабости. Но пиетет у него перед учителем колоссальный. И вот мы решили каждый год на десять дней собирать врачей со всего Союза и рассказывать им все последние новости, которые за год успели накопить в гематологии.

Народу собирается множество. Ну ладно, раньше врачи могли поехать в командировку, а ведь сейчас едут на свои деньги — отовсюду, человек по триста- пятьсот.

И перед каждым апрелем у Марины начиналось что-то ужасное — вся подготовка на ней. А это лекции по всем новым направлениям, разборы больных. И в грязь лицом ударить нельзя. Попробуй накопать что-то новое за год, чтобы десять дней рассказывать. Не идиоты же собираются, не студенты, приезжают опытные врачи, и они были на прошлых декадниках — повторяться никак нельзя. От всей этой ответственности Марина жутко себя чувствовала. А уж в последний декадник в девяностом году... Она умерла двадцать первого апреля, а шестнадцатого еще читала лекцию. У нее были такие боли в спине, она еле ходила... А надо было до этого составить расписание, пригласить всех участников, вызвать и собрать больных, которых она хотела показать. А они уже не в стационаре лежат, их отыскать надо. И все это было на ней. В этом отношении Андрей Иванович и горя не знал. А когда она умерла, ему стало очень плохо. Нет сейчас человека, который бы ее заменил.

Странная психология у больного человека. И этот вечный спор, говорить больному, что у него лейкоз, опухоль, или не говорить? У нас всегда считали; нельзя говорить. Хотя за рубежом другой взгляд.

Но вот две смерти — Кассирского и Марины... Они же оба замечательные врачи. Иосиф Абрамович умер от рака пищевода и до самого конца верил, что никакого рака у него нет. А ведь были все симптомы. Но для него вели две истории болезни. Одну показывали ему, другую нет. И Марина верила. Не то что не знала, не знать было нельзя. Когда начались боли в позвоночнике, туда пошли метастазы, мы стали ей говорить... Мы все ей врали изо всех сил, что никакие это не метастазы, а просто разрежение костной ткани от того, что она пила преднизолон. И она искренне в это верила, принимала препараты, которые улучшают структуру кости.

Да я и по своей маме знаю... Человеку, который умирает, хочется верить во что-то лучшее. Поэтому мы у себя считаем: нельзя человеку говорить правду. Очень редким можно — очень стеничным, уравновешенным, которые могут оценить свое состояние. Ведь некоторым если не скажешь, они и лечиться не будут. А то, что надо какие-то дела закончить и надо бы знать, сколько же тебе осталось, то ведь все равно никто и никогда не скажет вам, сколько осталось. Никто этого не знает. И Марина считала, что говорить не надо. Другое дело, нельзя ничего не говорить. Иногда она приходила от больных и плакала. Значит, больной загнал в угол и невозможно уже ему соврать, и неизвестно уже, что ему говорить. Но и тогда — со слезами — она находила какой-то обман: больной не должен чувствовать себя безнадежным.