Знание-сила, 2008 № 06 (972)

Елена Съянова

«Вышел из Ванхайма в пять утра.., в девять с четвертью нахожусь в виду Мангейма... Да поможет мне Бог свершить задуманное!»

22 марта 1819 года двадцатичетырехлетний юноша, как пишут в романах — с бледным лицом, обрамленным черными кудрями, стоит на холме и смотрит на городок. В его груди полыхают сомнения:

«О, жестокая борьба человека и дьявола! Только сейчас я ощутил, что Мефистофель живет и во мне, и ощутил это с ужасом, Господи!»

С этим ужасом юноша, однако, двигается дальше; спускается с холма и входит в город Мангейм.

«Человек ничто в сравнении с народом. Человек — это промежуток, короче вспышки молнии. Народ же бессмертен». Рассуждая таким образом, бледный юноша подбадривает себя, ведет и подталкивает. Находит нужную улицу, входит в дом, проходит в кабинет.

Слушатели двух прошлых веков уже назвали бы и имя входящего и имя хозяина кабинета. Оба они были, как бы сейчас сказали, в десятке самых рейтинговых персонажей эпохи.

Эта эпоха начиналась после наполеоновских войн. В тринадцатом году великий освободительный порыв привел нашего юношу в ряды армии, сражавшейся с Наполеоном: Лейпциг, Ватерлоо, наконец, поверженный Париж. Вместе со всей немецкой молодежью наш герой бурно возрадовался освобождению своей Германии от французов!

«Быть может, мы узрим над трупами врагов

Взошедшую звезду свободы...»

— писал поэт Кернер, погибший под Лейпцигом.

Кернер видел эту звезду восходящей, но не успел прочесть новой германской конституции — порождения постнаполеоновской европейской политики Меттерниха, Талейрана и Александра. А наш герой читал. И счел себя жестоко обманутым. Все его поколение, только что избавившее страну от завоевателя, сразу почувствовало на себе удушающий гнет своих мелких правителей. Как писал Дюма: «Низвергнув великана, народы добились единственно того, что попали под власть карликов».

Сначала был порыв объединиться, молодежь кинулась в тайные общества, в которых было много слов, писаний, горячка мыслей. «Речи и писания ничего не дают, действенны только поступки», — подытожил этот период наш юноша. Но что дальше?

Вообще у немецкой молодежи всегда было два свойства: недовольство судьбой Германии и точное знание имени своего врага. Враг Буонапартий был повержен. Враг в образе князьков, сейма и конституции нуждался в конкретном воплощении, в имени. Вот это имя наш бледный юноша и назвал первым.

«Почему наш народ так покорно склоняется под иго порочного меньшинства? — пишет он в дневнике. — Почему, едва излечившись, мы впали в болезнь, худшую той, от которой излечились?» Потому, что работают совратители, одурманивающие народу голову, развращающие его — это настоящие словесные машины, из которых изливаются лживые речи и губительные советы. И худший из них — тот, что живет в Мангейме. «Голос этого «соловья» так ловко усмиряет наше недовольство и горечь от самых несправедливых мер, что и нужно правителям, чтобы мы погружались в ленивый сон.», — делает он вывод и отправляется в Мангейм.

А убить «соловья» оказалось легче легкого. Сначала удар в лицо, за которое тот хватается, открыв грудь, затем — удар в сердце. Мгновенная смерть. Но в этот момент влетает птенчик — шестилетняя дочь, которая бросается на труп отца. Наш юноша не в силах этого вынести, вонзает кинжал и в себя. С этим кинжалом в груди и воплем «Отец небесный, прими мою душу!» он выбегает на улицу, вырывает из груди кинжал и снова бьет им себя, стараясь попасть точнее. Но он все равно выживет, будет судим, казнен, возведен в культ на целый век, а в нашем благополучно забыт. И потому я напомню его имя — Карл Людвиг Занд.

Мотивы, двигавшие Зандом, понять можно, можно разделить и его чувства. На бесстрастном марафоне человеческой памяти это имя уже сошло с дистанции. А вот имя его жертвы — публициста и драматурга Коцебу — нет. Его пьесы продолжают ставить: от Урала до Бродвея.

Конечно, сохранись хотя бы часть храма Артемиды, не вспоминали бы мы до сих пор и имя Герострата. Но Герострат превратил храм в абсолютный пепел, а свое имя — в абсолют разрушителя. По законам природы должен где-то быть и абсолют созидания. Но это имя историкам почему-то неведомо.

Ольга Балла

Самое странное, что знакомым нам обилием значений слово «гламур» обросло исключительно на русской почве — и всего-то за те несколько лет, что входит в состав нашего языка. В западных языках оно существует гораздо дольше, а вот смыслами — не в пример беднее.

Словом «гламур» — а заодно и кое-какими его подтекстами и обертонами — одарили нас англичане. В их языке glamour, означающее «чары», «очарование» — прямой потомок слова grammar — грамматика. Слово и возникло в Средние века как вариант к grammar («грамматика», «книга»), заимствованного, в свою очередь, из французского grammaire. В шотландском произношении слово обзавелось вариантом glamour , а с ним и новым смыслом: «колдовство». (Развитие получилось такое: грамматика > сложная книга > книга заклинаний > колдовство, заклинания > чары, очарование. Отсюда же — французское grimoire и русское гримуар — «книга заклинаний».) В этом значении сэр Вальтер Скотт в начале XIX века и ввел glamour в литературный английский. В Оксфордском университете и сейчас существует должность professor of glamour — профессор грамматики.

В нынешнем английском glamour — слово довольно объемное: словарь Вебстера определяет его как «ускользающую, загадочно-волнующую и зачастую иллюзорную привлекательность, которая будоражит воображение и разжигает вкус к необычному, неожиданному, красочному или экзотическому...» Кроме того, glamour — «странно-соблазнительная атмосфера романтического волшебства, околдовывающего, непостижимого, неодолимо-магнетического очарования; личное очарование в сочетании с необыкновенной физической и сексуальной привлекательностью».

В русские толковые словари оно, кажется, до сих пор не попало. Одна лишь Википедия успела на лету зафиксировать отдельные черты русского гламура. Согласно ей, это слово следует относить «прежде всего к моде на одежду и косметику», «а в расширительном употреблении» — еще и «к стилю жизни», прежде всего — к развлечениям.

«Гламурными» принято считать, — повествует далее Википедия, — «стандарты одежды и жизни», которые рекламируются в так называемых глянцевых журналах, разделяемых притом по половому (виновата, по гендерному) признаку: на «женские» и «мужские». (Вообще «глянцевая» пресса — настолько неотъемлемая принадлежность гламура, что практически уже его синоним.) «Гламурными, — уточняет Википедия далее, — обычно бывают женщины или VIP-вечеринки».