Знание-сила, 2008 №1 (967)

— Вам меня не больно видеть?

— Нет. Нет. Честное слово, нет.

— А если вам будут нужны деньги — вы мне напишете?

— Напишу. Честное слово».

Тридцать лет спустя она пояснила, что подумала, узнав об аресте Ландау:

«Кроме острой боли за него, я испытала дополнительную боль: а вдруг они по общему делу, — Митя и Лева — вдруг у Мити вынудили дать какие- нибудь показания против Левы? Камень этот был снят с моей души Левиным появлением и Левиным рассказом: его «дело» не было связано с Митиным».

А вопрос Ландау означал, не больно ли ей видеть его, когда ее Митя не вернулся.

Л.Д. Ландау принимает поздравление посла Швеции в СССР с присуждением Нобелевской премии. 2 ноября 1962 г.

О том, что Митя никогда не вернется, она узнала достоверно лишь в декабре 1939 года.

Двадцать лет имя М. П. Бронштейна публично не произносилось. Как только началась реабилитация памяти страны, Ландау всем чем мог помогал Лидии Корнеевне: написал письмо в прокуратуру в поддержку просьбы о реабилитации Бронштейна, написал предисловие к переизданию «Солнечного вещества».

Краткое суммарное определение содержит запись в дневнике Л.К. Чуковской 1962 года:

«3 дня назад в тяжелом состоянии отправлен в больницу Дау. Катастрофа с машиной. Дау, Митин брат, мой брат... Дау, всегда приходивший мне на помощь. Дау — независимый, пылкий, умный, гениальный, вздорный, добрый».

Ольга Балла

Софья Чуйкина.

Дворянская память: «бывшие» в советском городе (Ленинград, 1920-1930-е годы).

— СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2006

Социолог Софья Чуйкина пишет об исчезновении русского дворянства: о межвоенном двадцатилетии, на протяжении которого оно, казалось бы, совершенно сошло с советской социальной сцены.

Революция 1917 года оставила перед бывшими дворянами три пути: гибель, эмиграция или приспособление к новой, откровенно враждебной им действительности, в самый замысел которой входило то, что никаким дворянам в ней не должно быть места.

На основе биографических интервью с петербуржцами дворянского происхождения, родившимися в начале ХХ века (она еще успела опросить людей 1905, 1906, 1908 годов рождения — материал собирался с конца 1990-х годов до самого начала 2000-х) и воспоминаний, написанных людьми этого поколения, Чуйкина реконструирует, что и как были вынуждены сделать с собой те, кто волей или неволей выбрал жизнь в СССР. Те кто, успели получить воспитание дворянского типа, должны были начинать себя в некотором смысле с нуля: все, бывшее до сих пор источником их личного достоинства, их образа себя, системы их ориентиров... — было утрачено или объявлено утратившим всякую ценность.

В работу адаптации втягивалось все, из чего строится повседневная жизнь: представления о себе и способы предъявления себя в обществе, выбор — для дворян жестко ограниченный — места учебы или работы, выбор круга и стиля общения, друзей и любимых, деление людей на «хороших» и «плохих», на «своих» и «чужих», воспитание детей, организация быта, домашние разговоры и праздники, даже семейные конфликты.

Кроме того, приходилось осваивать науку молчания и забвения. Настолько глубокого, что оно продлилось целое поколение: детям бывших дворян, рожденным в 1930-х, старались не рассказывать того, что касалось дворянского, «эксплуататорского» прошлого их предков, чтобы это, не приведи Господь, не погубило их в случае чего. Получилось «единственное подлинное советское поколение в советской истории» — унаследовавшее притом «страхи и страдания двух предшествующих поколений», тем более разрушительные, что не осознанные как следует.

Видимо, есть смысл говорить о «культурном естестве», «второй природе»: совокупности результатов культурной «выделки» человека, его образования и воспитания, которую он обычно не рефлектирует и никогда не контролирует вполне. Можно не востребовать в новой жизни ни одно (допустим) из тех знаний, которые в тебя были когда-то вложены; лишиться дома, уничтожить фотографии, письма, продать фамильные вещи и книги; уехать далеко от мест, где тебя знают; сменить имя и образ жизни. Но память неуничтожима: она воплощена в самом человеке. В повседневных привычках, жестах, интонациях. В манере держать спину, брать в руки чашку, поднимать глаза, поворачивать голову, выводить буквы на бумаге. И в том общем самочувствии, которым все это определяется. По таким неуловимым чертам, деталям, нюансам дворяне многие годы потом узнавали своих — без слов.

Книга — о том, что происходит с таким «культурным естеством» в условиях социального и цивилизационного слома. А происходит неожиданное: именно культурные навыки — донельзя, казалось бы, хрупкие, типа умения вести светские разговоры или музицировать — в такой ситуации берут на себя роль механизмов устойчивости и даже становятся ресурсами выживания.

Знания и умения, усвоенные дворянскими детьми, так или иначе, обязательно им потом пригождались. Общая начитанность и широкий кругозор могли в известной мере компенсировать нехватку высшего образования тем, кому в советских условиях так и не удалось его получить. Иностранные языки, музицирование, танцы, охота, коллекционирование, сочинительство, живопись, фотография — все, что входило в программу дворянского воспитания или заполняло время как приличествующее статусу хобби — помогало выжить. Иногда буквально: знания обменивались на еду; скажем, за урок французского языка или музыки давали тарелку супа. Такие знания можно было превратить и в профессию, а значит, в источник социального статуса.

Дворянские биографии эпохи перелома обнаруживают исключительную пластичность «навыкового материала» (способность его изменяться применительно к обстоятельствам, не утрачивая сути). Такое обнаруживается, может быть, только в ситуациях кризисных, если не катастрофических. Вообще, чего стоит некоторая модель построения человека, можно, наверно, вполне оценить только в таких ситуациях. Дворянская — сработала.

В самом составе человеческого типа, сформированного русским дворянством, сколько бы ни старался человек освободиться от унаследованного статуса, оставалось еще кое- что, в некотором смысле более важное, чем все знания и умения — условие успешного применения их всех. Не потому ли «бывшие» — которых раннесоветская пропаганда представляла не иначе как изнеженными и малополезными бездельниками- паразитами — обнаружили исключительный потенциал выживаемости, что к самой сути дворянского самочувствия принадлежало — с младенчества воспитывалось! — чувство собственного достоинства, умение владеть собой, жесткая дисциплина? Дворянин — во многом благодаря своей ритуализованной, полной условностями, «искусственной» жизни — был, пожалуй, самым дисциплинированным человеческим типом в предреволюционной России. В основе дворянской культуры — виртуозное искусство внешнего и внутреннего самоограничения и самоконтроля. Именно упорство дворянского естества, культивировавшегося в светских салонах, помогало выжить и сохранить человеческий облик в очередях и коммуналках, в лагерях и ссылках.