Знание-сила, 2008 №1 (967)

Дворянскому отношению к жизни в новых условиях пришлось, конечно, претерпеть известные метаморфозы. Если для традиционного дворянина «стимулом всей жизни» была честь, а ориентиром в поведении — «не результаты, а принципы», то при советской власти большую, чем раньше, значимость «приобрела профессиональная этика»: самореализация в профессии стала не только одним из немногих для дворян шансов на социальную полноценность, но и «одним из главных удовольствий, поощряемых своим кругом и вознаграждаемых обществом». Стали распространяться нетипичные прежде для людей этого круга и не слишком престижные среди них «ориентации на достижения, на стремление к статусным позициям и благосостоянию». Впрочем, это довольно легко истолковать как стремление к идеалу и вписать, таким образом, в исходные дворянские установки.

Старые навыки работы с собственным поведением пригодились даже при овладении типично советским, казалось бы, «искусством молчания». Именно это искусство оказалось «единственным элементом» дворянского воспитания, который при советской власти «стал более изощренным и сложным», умудрившись не утратить при этом «своих прежних форм»: ведь «молчание в дворянских семьях всегда было важным инструментом как светской, так и внутрисемейной коммуникации». При советской власти у него всего лишь «появилось еще больше тональностей и вариантов».

К концу войны дворяне — если, конечно, судить по отсутствию упоминаний о них в прессе — исчезли. «Бывшие» (как именовали представителей старых элит) в большинстве превратились в так называемую «старую», она же «настоящая», интеллигенцию. «Человек этический» сменился «человеком культурным»: сформировался тип, который в качестве идеала и ориентира унаследовала интеллигенция «новая» — образованные потомки рабочих и крестьян, которые в «застойные» годы так верили «культуре», так много и жадно читали, так упорно искали в театрах, музеях, концертных залах не просто эстетических впечатлений — ответов на насущные вопросы о смысле жизни.

Этический центр бытия — по- прежнему почитавшийся незыблемым, но избавленный от религиозных и сословных обертонов — сместился в «культуру», думается, именно вследствие адаптации в другой среде дворянских ценностных установок: «культура» стала универсальным иносказанием Идеала, на который жестко ориентировало человека дворянское воспитание. Культура дворян стала одним из основных источников интеллигентской культуры 1970-х — в которой сами дворяне, возможно, и не признали бы своей наследницы.

Сказано и о том, как дворянская память стала восстанавливаться после советской власти. Трансляция ее все же произошла — хотя, казалось бы, с изрядным отставанием от исторического расписания. На новом сломе культурных эпох именно «единственное советское» поколение пережило жестокий кризис социальной идентичности: советские модели и ценности, на которых они были воспитаны, утратили убедительность, казалось, окончательно, и опираться оказалось не на что.

И тогда у «беспамятного» поколения, дожившего до возраста подведения итогов — в начале 1990-х этим людям шел шестой десяток — появилась потребность в корнях. Ища своих корней, они, однако, часто вынуждены были искать сведения о дореволюционном прошлом семьи в публичных архивах; конструировать эту память из любого доступного материала: она снова стала условием — не так безусловно, как до революции, но все- таки — идентичности и социального статуса. Это совпало по времени с активной идеализацией дореволюционного прошлого в российском общественном сознании: спрос на дворянскую память возник тогда едва ли не на всех уровнях тогдашнего социума, искавшего себе ориентиров взамен утраченных.

Это тоже наводит на мысли о неуничтожимости памяти. Даже вытесняясь из актуального культурного оборота, она уходит в резерв, чтобы, когда потребуется, быть извлеченной оттуда. Рано или поздно потребуется обязательно. В истории сменяют друг друга — вернее, работают совместно, не столько соперничая, сколько сотрудничая друг с другом — механизмы памяти и забвения. А насколько соответствует исторической реальности то, что извлекается из резерва — предмет отдельного исследования.

Анатолий Цирульников

Когда-то мне пришло в голову, что один из неопознанных педагогических объектов — НПО — надо искать на болоте. Так полушутя-полусерьезно я называю для себя новые, неординарные явления в педагогике. Соображения у меня были такие: все мы, сограждане, думал я, в общем-то, завязли в болоте, и можно относиться к этому по-разному. Закричать «караул!» Осушить родное болото, попробовать превратить его в Швейцарию. Или плюнуть и уехать к черту на кулички.

Но можно поступить иначе: изменить свой взгляд на болото. Посмотреть на него что ли философски: вот, болото, бормочет, о чем-то думает...

И я подумал, что если бы удалось отыскать сообщество детей и взрослых, которое проживает на болоте (в прямом смысле) и использует его для благородных целей — это могло бы стать моделью и надеждой для других.

И я стал искать неопознанный объект, который, на первый взгляд, к педагогике отношения не имеет. Открыл карту страны, посмотрел — болот куча. И ученые имеются, называются болотоведы.

Позвонил в Фонд дикой природы, в органы народного образования.

Меня вежливо выслушали, но по тишине в трубке можно было догадаться, что они обо мне думают. Нужный объект — в данной местности не встречался, а если встречалось что-то интересное, то не на болоте.

Я махнул рукой.

Ученый-романтик А.И. Камберг

Между тем объект существовал, дожидался меня среди трясин Кировской области. Поселок назывался по- советски — «Юбилейный», но за трафаретным названием скрывалось другое — «Лугоболотная опытная станция»...Находилась она на Гадовом болоте (так именовалась местность) уже сто лет и была основана специалистом по культуре болот и лугов Вятского губземотдела А.И. Камбергом. Интересная личность, сказали мне, когда я заехал на это болото. Заехал совершенно случайно — был в командировке, смотрел разное, заехал куда-то под вечер, и вдруг. Тут вообще были интересные личности. Полвека назад во время войны сюда эвакуировали много ученых, сослали эстонцев, финнов.