Знание-сила, 2007 № 12 (966)

Пытаясь заручиться хоть какой-то поддержкой в неравной борьбе, Рабе еще до падения Нанкина шлет срочную телеграмму «простому и прямодушному человеку» — Гитлеру, умоляя вождя «замолвить слово перед японским правительством». Он не получает ответа, однако в ближайшие дни японские летчики сбрасывают бомбы только на военные цели, избегая атаковать гражданские объекты. Случайное совпадение — или инициатива Рабе все же возымела успех? Неизвестно.

Но впоследствии японцы явно осторожничают с этим человеком, напрямую «беседующим» с фюрером. Печать Международного комитета не очень впечатляла японских военных, но свастику они уважали. Рабе писал: «Снова и снова японские солдаты врывались в мой дом, но, завидев свастику, тут же ретировались... У меня не было никакого оружия, кроме моего партийного значка и повязки со свастикой на руке».

Нанкинская резня стала самым страшным преступлением японской военщины в Китае. Количество пострадавших до сих пор не поддается точной оценке. Десять лет спустя, на Токийском процессе над главными японскими военными преступниками, будет объявлено, что за несколько недель в Нанкине было убито 140 тысяч человек. Китайские историки называют совсем другую (и, видимо, правдоподобную) цифру — 300 тысяч человек, причем, по оценкам европейских наблюдателей, не менее 20 тысяч китайских солдат и 30 тысяч мирных жителей Нанкина были расстреляны из пулеметов или использованы в качестве мишеней для учебных штыковых атак.

В нанкинских казнях участвовали не какие-то зондеркоманды, а почти поголовно все солдаты императорской армии. Американский историк китайского происхождения Айрис Чан, автор изданной в 1997 году книги «The Rape of Nanjing. The Forgotten Holocaust of World War II» («Изнасилование Нанкина. Забытый Холокост Второй мировой войны»), в которой тщательно собраны свидетельства преступлений японской армии в Нанкине, объясняет поведение военных несколькими причинами.

Во-первых, сами солдаты на каждом шагу подвергались жестокому обращению со стороны офицеров. За годы службы в армии они вынесли столько издевательств и унижений, что, получив право «выместить всю свою ненависть, весь свой гнев, подавляемый годами» на каких-то врагах, они сполна этим правом воспользовались.

Во-вторых, японцы с детства воспитывались в презрении к китайцам. Предметом гордости любого ребенка была «наша славная победа» — разгром китайской армии в войне 1894-1895 года, захват Тайваня и полуострова Ляодун. Многие японские солдаты открыто относились к китайцам, как к людям второго сорта. Убить китайца для них значило не больше, чем «раздавить гадину».

«Japanese Advertiser», выходившая в Токио газета на английском языке, опубликовала в те дни следующую заметку: «Старший лейтенант Мукаи и старший лейтенант Нода устроили дружеское соревнование, состязаясь в том, кто первым сразит мечом сотню китайцев. Идет упорная борьба. Пока результат таков: на счету Мукаи — 89, а на счету Ноды — 78. В этом состязании Мукаи слегка повредил клинок. По его словам, это случилось, когда он рассек одного китайца пополам».

Наконец, поход в Китай был не просто войной, а своего рода священной войной — этаким «крестовым походом», если мерить происходившее европейским шаблоном. Завоевание Азии являлось «священной миссией», возложенной на японский народ. Ради выполнения этой миссии можно было не щадить никого.

Всего после вторжения японцев в Китай в 1931 году, по официальным данным, погибло более 35 миллионов китайцев. В Японии преступления императорской армии по-прежнему замалчиваются. В Китае напрасно ждут от японских политиков покаяния и тем более хоть какой-то финансовой компенсации. Нет, память у этих политиков по-прежнему избирательная, «островная». В 1994 году министр юстиции Японии, Сигето Нагано, в одном из своих выступлений назвал резню в Нанкине «фикцией» (впрочем, после этой красноречивой выходки ему все же пришлось подать в отставку). Для жителей же КНР Нанкин и в наши дни остается символом величайшего национального унижения.

Обратная сторона полуночи

Тот безумец,

чьи звери друг друга грызут,

станет сам их добычей,

его разорвут.

Он зверей не сдержал ослабевшим умом,

ибо суть человека

нарушена в нем.

Джон Донн

Рабе не щадит себя. В свои 56 лет он почти круглые сутки на ногах, старается запомнить все происходящее, чтобы хоть кому-то потом рассказать о том, что может происходить с людьми, если им дать полную волю. В людях тогда просыпаются тысячи зверей. Его дорогие соотечественники еще не знают об этом.

В начале 1938 года коммерсант Йон Рабе получил категоричное предписание от своего начальства. Ему приказывалось закрыть представительство в Нанкине, поскольку «ни о какой коммерческой деятельности здесь уже не могло идти речи». Правда, к этому времени обстановка в городе немного нормализовалась.

Двадцать третьего февраля Рабе покидает Нанкин. Китайцы устраивают ему трогательные проводы. «Мне протягивают огромный красный шелковый платок с надписью. Мой домашний слуга Чан с почтением разворачивает его... Один из китайских гостей переводит: «Для сотен тысяч людей ты — живое воплощение Будды».

Он уезжал в полной уверенности, что оставшиеся члены комитета продолжат его работу. Последнее, что он мог сделать для народа своей любимой страны — Китая, с разрешения японских властей вывезти в Европу слугу, под видом которого Нанкин покинул китайский военный летчик, все эти месяцы прятавшийся в доме Рабе.

Перед отъездом на родину Йон Рабе проводит в Шанхае пресс-конференцию, на которой рассказывает о событиях в Нанкине. Все китайские газеты и международные новостные агентства сообщают об этом. Лишь немецкая пресса замалчивает происходящее.

В Германии — стране, которую он не знал и уже не понимал — он пытается выступать с докладами в министерстве иностранных дел, перед руководством компании «Сименс». Он ищет встречи с Гитлером, веря, что для правителя такой огромной державы нет ничего проще и естественнее, чем выступить в защиту слабых и гонимых. Ответа нет. Составив подборку выписок из дневников и приложив к ней фотографии — свидетельства расправ, он порывается отослать эти документы Гитлеру, надеясь, что тот «исправит ошибку» и разорвет любые отношения с японцами. В своем китайском далеке Рабе, похоже, привык считать — разве это не само собой разумеющееся? — всех руководителей новой Германии гуманистами, воспитанными в лучших традициях XIX века.

Призывы к общественности не прошли незамеченными — Рабе ждала встреча совсем с другими «товарищами по партии». Пятнадцатого мая 1938 года он был арестован гестапо. «Это был единственный раз, когда дедушка покинул квартиру без шляпы и пальто», — вспоминала его внучка. Впрочем, после допроса, продолжавшегося несколько часов, возмутитель спокойствия был отпущен, но его «контрабанда совести» — дневники — была конфискована. Ему было запрещено порочить «наших союзников» — японцев.