Знание-сила, 2007 № 08 (962)

Отмечают, что в детских играх сохраняются глубокие слои прожитой культуры — символы, утратившие очевидный смысл. Родители читали нам «отфильтрованные» сказки, не замечая, какие верования спрятаны в глубине леса, где обитала Баба Яга, и мелькал Серый Волк. К примеру, английская детская «считалка» заклинала дождь: «Отправляйся в Испанию и не возвращайся!» Следы вражды с католической Испанией в далеком XVI веке, детская игра со следами магии: уходи, холодный дождь, упади на голову проклятому врагу. Здесь нет «очень длительного Средневековья», концепции, которую А.Я. Гуревич предложил для объяснения странных событий в типографии: «. Средневековье во времена избиения кошек на улице Сен-Северин еще не совсем завершилось». Речь идет не о «продолжении», о пережитках Средних веков. Язык и жесты детской игры сохраняют архаичные символы, которые в «сообществе взрослых» забыты или запрещены новыми нормами социальной жизни. Несколько десятилетий назад в московском дворе во время игры слышны были детские голоса: «Чур, меня!» — звучало древнее дохристианское обращение к хранителю рода, предку. Смысл забыт, но символический акт сохранился.

Изучение соответствия «кошачьих символов» со стереотипами традиционной культуры увело Дартона в дебри странных ассоциаций: «Хозяйка в совершенном действе изображена как женщина сладострастная, «охочая до котов». Ученики довели свои проказы с символами до предела, за которым убийство кошек обернулось бы для них жестоким наказанием. В итоге получилось следующее: «Символизм мог добиться результата, только оставаясь завуалированным — достаточно двусмысленным, чтобы обмануть хозяина, и достаточно острым, чтобы задеть за живое его супругу». Выходит, что убийство «серенькой» было сродни изыскам непристойных выражений в народном языке, где обыгрывалось слово «кошка».

Убийство кошки позволило работникам не только надругаться над порядком семьи буржуа, но еще выйти сухими из воды. «Символизм настолько замаскировал оскорбление, что печатникам все сошло с рук».

Правда, А.Я. Гуревич отметил на полях, что «связь кошек с сексуальностью» подверглась «несколько насильственной интерпретации»; избивая кошек, озорные ученики ни прямо, ни косвенно не покушались на супругу буржуа. Если не считать потерю любимого домашнего существа, убитого совсем не случайно. Методы культурной антропологии — «не волшебный «сезам», который «повсеместно открывает нам все тайны прошлого», упрекнул А.Я. Гуревич коллегу из Принстона.

«...Человек всегда был и остается animal symbolicum, существом, создающим и употребляющим символы. Мир символов окружает человека, наполняет и формирует его внутренний мир». Приведенные выводы А.Я. Гуревича относятся не только к историческому исследованию, в данном случае — к «вылазке в прошлое», в типографию Венсана, но в равной мере к фигуре самого Дарнтона. Наивно думать, что над описанием «кошачьей истории» склонялся нейтральный исследователь. Профессор Дарнтон пропитан символами в той же мере, что изученный им текст, составленный французскими мастеровыми XVIII века. Но это иные символы, иная культура американских университетских интеллектуалов конца ХХ века. Здесь водятся «свои кошки», и еще какие.

Есть в работе Дарнтона наблюдение, продиктованное здравым смыслом историка. Пройдет полвека, придут жаркие дни революции, и парижские подмастерья, внуки тех же типографских учеников, подберут себе новые символы — возьмут красные колпаки освобожденных античных рабов и начнут убивать столь же скоро и жестоко. не кошек, а «хозяев-буржуа». Нечто неладное содержалось в «ремесленной культуре» Франции XVIII века.

Эдуард Вирапян

Эмиль Фаге.

Культ некомпетентности.

М.; «Evidentis», 2005

Когда Фолкнера, завершившего «Авессалом, Авессалом!», спросили, чему научила его эта книга, он ответил: «Как тому, кто направляет судно в бурю, чьим уделом, смею думать, было слово, смотреть судьбе в глаза?»

Фаге не занимался прозой, но если допустить, что аналогичный вопрос был бы задан и ему, вероятно, слова анонимного хрониста из Малой Азии могли бы служить ответом: «Книга является носителем тайны, можно сказать все тайны в ней. Хорошая книга, как хорошая лошадь, выведет из любой беды ездока. Она, как хлеб, который всегда должен быть на столе, и как вода, в которой омывают тело».

Эмиль Фаге завершил свои дни в 1916 году в возрасте 69 лет. Автор послесловия к его книге сообщает, что создатель «Культа некомпетентности»является и создателем виртуозных этюдов по истории французской литературы XVI — XIX веков, но данная книга, оставаясь в стороне от модных европейских течений, несет в себе как минимум две тайны — тайну некомпетентности и тайну самого Фаге. Он словно доставлен из заточения, откуда его замурованная речь едва была слышна и французскому читателю. Впрочем, последнему есть, чем оправдаться, и это, пожалуй, тот случай, когда нация показала бы свою солидарность с приговором автора: мы оказались не глухи к вам, а, как следует из вашего обвинения, некомпетентны.

Разматывая клубок представленной в книге проблемы, Фаге проводит нить через разные государственные режимы, социальные слои, роды занятий своего и до него времен, сорвав с них маску, за которой действия некомпетентных людей превращают их в союз, массу, государство. Фаге бьет тревогу, предупреждает: они диктуют моду! Но важная политическая аналитическая работа о том, почему неведующий не заменяется ведующим, остается фактом существования, а не перстом, в который всматриваются. Фаге не мог не понимать, что и тогда, когда время приходит, чтобы что-то исправить, и когда оно уходит, неисправленное продолжает твориться, ибо, по замечанию Дефо, поместившего на десятилетия своего героя на необитаемом острове, правильное неправильно. Книга Фаге и есть портрет этого творения неисправленного.

Мамардашвили говорил: «Философия состоит из вещей, посредством которых мы что-то понимаем, а сами эти вещи непонятны, они служат для понимания других вещей». Фаге не философ, он скорее мыслитель, причем мыслитель, говорящий о конкретном, но его суждения тоже стимулируют понимание других вещей.

«В средние века в одном отдельно взятом месте в Европе... глашатаю было поручено объявить: «Нет пророка в своем отечестве!» Время было выбрано удачно: на площади, где глашатаю предназначалось выступать, в это время проезжая труппа, собравшимся от мала до велика горожанам, давала спектакль. Солдаты поднялись на сцену, остановили игру, глашатай вышел на сцену, несколько раз повторил слова, которые должен был довести до сведения населения, затем актеры продолжили работу».