Знание - сила, 2007 № 05 (959)

Как видим, многим городам, в том числе крупным, ни та, ни другая стратегия не принесла успеха. Следовательно, считает О. Вендина, надо искать новые формулы такого успеха. И предлагает переориентироваться с индустриальных на постиндустриальные мышление и стратегию.

Сфера материального производства не может больше дать того экономического эффекта, который от нее привычно ждут. Мировой опыт свидетельствует, что сегодня вырываются вперед не места производства, а места, где тратят деньги. Но это с большим трудом укладывается в массовом сознании и в сознании местных властей.

Жители Екатеринбурга, например, уверены, что инвестиции придут прежде всего или только в промышленность города. Так же рассуждает и руководство города. Петербург приложил все силы, чтобы переманить к себе автомобильный завод «Тойота», в то самое время, когда европейские города уже вывели из своих границ последние автомобильные производства. Город собирается присоединить к нему еще и заводы мировых автомобильных фирм «Нисан» и «Рено» и объявить себя новым Детройтом. Очевидно, руководство города не знает, через какой сокрушительный кризис сравнительно недавно прошла эта автомобильная столица США и какие усилия специалистов понадобились, чтобы выйти из него, сведя к минимуму прежнюю свою специализацию.

Множество городов России сегодня по-прежнему наполняют свой бюджет налогами с крупных промышленных предприятий. Многие из них (если не подавляющее большинство) только входят в этап поздней индустриализации, и еще не все дивиденды, которые он способен принести, ими получены. Отличительная особенность «догоняющей модернизации» в развивающихся странах, к которым относится и Россия, — совмещение сразу нескольких этапов развития с принципиально разными задачами.

Промышленность, особенно тяжелая, — основа основ российской экономики, да и экономики вообще — так учили в школе нынешних городских руководителей и большинство горожан. Она дает большинство рабочих мест, и когда ей «плохо», как показал кризис, плохо и горожанам. Она наполняет бюджет. Ориентация на нее, наконец, привычна и не требует коренной перестройки мышления и психологии. Ставка на «третичный» сектор, на торговлю, услуги и особенно информационную сферу в таких условиях кажется самоубийственной. Но именно и только эта ставка может обеспечить городу будущее, дать ему шанс на прорыв.

Она могла бы помочь выжить городам, где нет экспортного производства, а единственное градообразующее предприятие обречено на поражение в конкуренции. Эти города умирают.

Исследовательница Т. Шманкевич не изучала статистику, не сидела в архивах, не проводила массовых опросов — она просто беседовала с нынешними и бывшими жителями рабочей окраины города Усолье-Сибирское, известной как поселок Каркасный. По этим разговорам она и составила очень впечатляющий рассказ о депрессивном городском поселке.

Его возвели вокруг Сользавода и строительного треста «Востоктяжстрой» популярным в 50-е — 60-е годы скоростным методом: на деревянный каркас надевалась деревянная обшивка и покрывалась сухой штукатуркой — отсюда и название поселка. Считалось, что это жилье временное, никаких удобств оно не предполагало.

Для недавних крестьян главное — чтобы был огород. Самообеспечение продуктами было не только вынужденным, оно было принципиальным: и дети при деле, не балуются.

Здесь все всех знали, жили дружно, вместе справляли праздники — советские и семейные, и воспоминания о тех временах совершенно идиллические. Школа (директор по утрам стучит в ставни опаздывающим) и два Дома культуры, один в бараке, другой — каменный, вполне удовлетворяли культурные потребности. Молодые набегали в город для самоутверждения: каркасных уважали и боялись.

Потом «прилег» да так и не оправился завод. Жилищное строительство давно, еще в 70-е, прекратилось, и все, кому удалось, начали расползаться из поселка по городу. Остались люди социально ущербные: безработные, больные, старые, многодетные семьи без отца или с отцом-пьяницей.

Появились приезжие, которых, как водится, сразу стали обвинять во всех своих несчастьях.

Никаких этнических землячеств: население осталось исключительно этнически однородным. Что не помешало считать приезжих «чужими» и во всем виноватыми.

Риэлтеры сделали на социальной ущербности поселка неплохой бизнес: они предлагали переселиться сюда семьям из Иркутска, которые другим способом улучшить свои жилищные условия не могли и надеяться. А тут они относительно задешево получали большую квартиру и приплату, на которую сколько-то времени могли продержаться. Потом выяснялось, что работы тут нет и не предвидится, что соседи заранее настроены враждебно, что продать большую квартиру без удобств ни за какие деньги уже невозможно. Вряд ли, осознав это, приезжие превращались в образец добродетели; чаще они начинали спуск на социальное дно, что подтверждало правоту соседей. Которые, впрочем, уже находились там же.

Т. Шманкевич все ждала, когда сами ее собеседники это сформулируют, — не дождалась. Они прославляли патриархальный уклад жизни, близость к природе, простоту и душевность отношений (если не считать «чужих»).

Вспоминали времена, когда быть «парнем из Каркасного» считалось почетным. Но Сользавод влачит довольно жалкое существование, все остальные места работы в поселке давно исчезли, в городе — тоже депрессивном — работы нет.

Психологическая защита — конечно, вещь хорошая и даже иногда необходимая. Но некоторая неадекватность восприятия, очевидно, мешает искать выход если не для поселка, то хотя бы для себя и своей семьи.

Громкие слова «все для человека, все на благо человека» написаны на воротах, ведущих во все утопические города. В осуществленных утопиях фраза во многом так и осталась лозунгом, рассчитанным на доверчивость неискушенных умов. И еще — на железный занавес, из-за которого не видно, что бесчеловечный, но расчетливый капитализм начал вкладываться в человека как главный свой капитал намного раньше, чем человеколюбивый социализм. В результате продолжительность жизни гражданина любой развитой западной страны на протяжении всего ХХ века, и особенно его последней трети, неуклонно росла; в России тоже росла, но в три- четыре раза медленнее, а ожидаемая продолжительность жизни трудоспособных мужчин к концу века вообще оказалась ниже, чем в 1900 году.