Знание - сила, 2007 № 04 (958)

Наши современники настолько одержимы чистотой (и ее ближайшей родственницей — «безупречностью»), что не приходится сомневаться: дело тут явно не в чистоте, как таковой. В ней — в последнюю очередь.

Дело в тревоге, которую «грязное» вызывает у них (у нас?) не в меньшей, а, пожалуй, и в большей степени, чем у первобытных людей. В архаичных обществах механизмы защиты от «грязного» действовали вполне безотказно уже хотя бы потому, что были установлены раз и навсегда.

Традиционные культуры вообще уделяли много внимания вопросам «скверны» и «очищения» от нее, и способы последнего были тщательно разработаны. К тому, что мы сегодня называем чистотой, это имело отношение вполне косвенное. В Индии, пишет Дуглас, и по сей день чистым считается коровий навоз, поскольку корова — священное и, значит, априори чистое животное. Он даже используется как очистительное средство: если загрязнение не смывается водой, очень эффективно бывает почистить его с навозцем.

Историческое же время — а особенно западное Новое время с его разнообразными видами «прогресса» отличается как раз тем, что граница между «грязным» и «чистым» непрерывно сдвигается. Причем отнюдь не в пользу чистоты: «грязь» обнаруживается все в новых областях бытия, там, где раньше бы о ней никто и не подумал.

На смену простой и понятной физической грязи — вернее, в дополнение к ней — на протяжении всего какой-нибудь пары веков добавилось — и продолжает добавляться! — столько всего, что бедное массовое сознание до сих пор никак не привыкнет. Открытие того, что существуют, оказывается, невидимые глазу болезнетворные микробы, способные подстерегать человека в самых вроде бы чистых на первый взгляд местах — уже одно это чего стоит! А дальше — больше: количество видов грязи с тех пор успело обогатиться загрязнением химическим, радиационным (вообще без дозиметра не догадаешься), экологическим, теперь еще и генномодифицированные организмы появились, от которых и вовсе не знаешь, чего ждать... И то ли еще будет.

Страх перед «грязным», который активно и красочно эксплуатируется (или культивируется? — с другой стороны, вряд ли можно эффективно культивировать то, к чему нет заранее готовой восприимчивости) рекламой всевозможных моющих, чистящих, дезинфицирующих, дезодорирующих средств, наводит на мысль, будто нынешний западный человек хотел бы жить в стерильном пространстве. Будто именно такую среду обитания он чувствует наиболее адекватной для себя («.убивает ВСЕ известные микробы!» — гордо обещает реклама чистящего средства. Здесь совершенно неважны возможные возражения вроде того, что есть и такие микробы, без которых человеку вообще-то не выжить. Здесь важно чувство тотальной — якобы — защищенности).

Понятно, что это — телесная утопия, неизбежная при смещении общекультурного внимания от «духа» к «телу» (теперь телу приходится стать вместилищем идеалов и основным, почти единственным, носителем «чистоты»). Человеку необходимы утопии для саморегуляции, это тоже понятно. Но это не только утопия. Здесь проступают на поверхность все те же базовые структуры мира, что существуют и в мифологии архаических обществ. Человек защищается от неизвестного, неподконтрольного, тем более страшного, что оно не видимо глазом. Воображению в таких случаях открывается редкостный простор, и самое безобидное, что оно порождает, — это маленькие смешные чудовища из рекламных роликов какого- нибудь «Туалетного утенка».

В рекламе моющих средств проговаривается совершенно мифологический образ мира, осаждаемого враждебными, темными, деструктивными силами. Поскольку мифологичность сознания, похоже, неустранима, то вот она и проживается на любых доступных материалах (собственно, любое мифологическое сознание проживается именно так) — включая и самые, казалось бы, «рациональные». А чтобы древние тонические страхи, пристрастия, разделения не противоречили доминирующим установкам данной культуры — они получают вполне убедительные, по всем правилам, рациональные — даже научные! — обоснования.

А.Е. Архипов. «Прачки». 1901 г.

Так что же такое «чистота»? Вот, пожалуй, самое общее ее определение: это соответствие. Вписанность в некоторую структуру, которая принята за норму.

«Грязь, — пишет на эту тему, следуя за М. Дуглас, культуролог Ольга Вайнштейн, — это, в сущности, беспорядок»: то, что «нарушает привычное устройство мира»[ 2О. Вайнштейн. Откуда берется пыль? Семантика чистого и грязного // ARBOR MUNDI. — Вып. 6. — 1998. — С. 155.].

«Грязной» способна стать любая вещь, оказавшаяся не на «своем» месте — за пределами предписанной ей ячейки классификации. Сапоги, скандально-неуместные и, безусловно, грязные на скатерти обеденного стола, не кажутся такими на полу в коридоре. Еда с того же стола — чего, казалось бы, чище? — неминуемо становится грязью, будучи опрокинута на кровать. Вылизанная до блеска собачья миска вряд ли покажется чистой человеку. «Грязное» — «остаточный продукт за пределами упорядочивающей, дифференцирующей деятельности»[ 3Там же.]: недоеденный кусок, только что бывший чистым на тарелке, моментально превращается в грязь, как только его смели в мусорное ведро. А ведь всего-то одно движение.

Это так в любых картинах мира — и в религиозных, и в светских. Недаром в светской культуре европейского Нового времени (эпохи, когда началась подвижность и проницаемость внутрисоциальных границ, чтобы затем все усиливаться) телесная чистота получила до избыточного сильные значения: низкое социальное происхождение напрямую связывалось с «нечистоплотностью» и вызывало настоящую физическую брезгливость: «упреки в нечистоплотности, — пишет Вайнштейн, — нередко теснейшим образом связаны с социально-политическими комплексами»[ 4Там же.— с. 157.].

Работа очищения — это прежде всего работа границы. Отношения человека с чистотой — это его отношения с собственной формой и собственными пределами. Их поддержание, их защита, каждый раз заново их проведение.

Что бы ни оказывалось критериями чистоты и средствами ее достижения, пусть даже очищение навозом — стремлением к ней человек создает себя, «вылепливает» из окружающего хаоса.

Не потому ли отказ от телесной чистоты — характерная форма смирения у аскетов едва ли не всех конфессий? Для монахов некоторых орденов запрет мыться, стричься, менять одежду — знак отказа от мирской суеты, условие приближения к святости. По преданию, святой Антоний никогда не мыл ног, с головы святого Симеона и вовсе сыпались черви. Так стирается граница между «я» и «не-я». (И это при том, что святость — предельная форма чистоты. Просто чистота здесь имеется в виду другая — высшая. Та, для которой все плотское грязно по определению.)