Знание-сила 2006 № 09 (951)

Вообще говоря, время жизни Леонардо было временем расцвета инженерии. Специалисты готовы назвать десятки имен техников XV—XV] веков, но их сочинения практически не известны широкой публике, а рукописи пылятся в хранилищах библиотек: Конрад Каудер и Йоханнес Фонтана, Джакопо Мариано и Ханс Хартлиб, Ханс Шультен и Франческо ди Джорджо Мартини... Сохранилось более 7000 листов рукописей и рисунков самого Леонардо, и на шести тысячах, словно в танце, кружатся шарниры, винты, колеса, соединяясь друг с другом и застывая на этих тайных бумагах. В сочетаниях деталей угадываются прообразы вертолета, велосипеда, подводной лодки, танка. "В рукописях Леонардо собраны почти неотделимые от нас его собственные цдеи и эксперименты, записи традиций современных ему практиков и выписки из трудов многих забытых ученых и исследователей старого времени или его современников, — писал В.И.Вернадский. — Мы видим здесь то брожение мысли, которое подготовляет будущее науки". Код инженерной мысли Леонардо веками хранился под спудом, чтобы получить истолкование лишь в веке минувшем.

А еще его называют первым естествоиспытателем в современном смысле этого слова. Он разъял Природу, как труп, с холодной дотошностью механика выискивая ее приводные колеса, и трупы людские рассекал, как тряпичные куклы, как бревна, "вплоть до мельчайших частиц уничтожая все мышцы, находившиеся вокруг этих жил", чтобы, следуя познанному им закону, вытягивать на картинах мышцы и жилы, словно готовя образы к ожиапению. И правы же будут, кто говорил, что, "умерщвляя живую прелесть Моны Лизы", он делал образ ее на полотне картины "все живее, все действительнее". Это был его код живописи.

В прозрачном каноне славословий слились, уничтожили себя противоречия, ясно виденные современниками и многими потомками. Они думали о Леонардо, находя, что он презирает известные формулы и теории, плохо разбирается в математике, подменяет порядок интуицией, надежность — догадкой, что он старателен до небрежности и пытлив до невнимательности.

Критики отмечают, что на его анатомических рисунках — "образце точности" — люди порой недосчитываются некоторых важных органов, что кровеносные сосуды и иные части тела нарисованы так, как не изобразил бы их медикус, проводивший вскрытие, — похоже, это не зарисовки с натуры, а гипотезы испытателя, следующего наитию. Так, на одном из рисунков источником спермы, по его фантазии, становится спинной мозг. Правоту критиков он сам признавал в своих записях: "И если скажешь, что лучше заниматься анатомированием, чем рассматривать подобные рисунки, ты был бы прав, если бы все эти вещи, показываемые в подобных рисунках, можно было бы наблюдать на одном теле, в котором ты, со всем своим умом, не увидишь ничего и ни о чем не составишь представления, кроме разве как о нескольких немногих жилах".

Наконец, его технические конструкции выглядят фантастическими, смелыми по пространственной композиции постройками, только возведенными не из квадров и кирпичей, а из шарниров и винтов, а то, словно предвосхищая завет Лотреамона ("случайная встреча на анатомическом столе зонтика и швейной машинки"), из далеких друг другу слов — имен предметов, которые через века все же встретятся друг с другом. И тогда "от камня и железа сделаются видимыми веши, которые до того были не видны", "Христос снова будет продан и распят, и святые его замучены", "часть моря убежит к небу и не вернется в течение долгого времени". Что это? Телевизионные башни — Че Гевара — Арал?*

* В записях Леонардо даны и ответы на эти загадки: огниво — продаваемые распятие — облака. Не сохранись этих ответов. Леонардо мог бы прослыть вторым Нострадамусом.

Вырванный из времени, он кажется загадочным, как корень мандрагоры, "дивным и божественным" (Дж. Вазари). Сто двадцать составленных им книг, "Книга движения", "Книга о тяжести"," Книга об элементах машин" и многие другие, — код знаний, собранных им самолично, — вопиют к современным ученым, требуют прочтения, истолкования, взывают к терпению, прилежанию комментаторов, но... от них не сохранилось ни строчки — лишь насмешливая ремарка мастера, обращенная к своему современнику или потомку: "И может быть, терпения не хватит у тебя, и ты не будешь прилежен. Обладал ли я этим всем, или нет — об этом дадут ответ 120 мною составленных книг".

Незаконнорожденный сын нотариуса и крестьянки, родившийся в окрестностях Флоренции, всю жизнь испытывал и исследовал природу, предсказывал ее свойства и в своих фантазиях придумывал их. Он изучал окружающий мир "на ощупь", ибо с детства был "лишен зрения" — не мог смотреть на мир глазами античных мудрецов. Леонардо был неучем, "человеком без образования", то бишь он не получил того классического образования, коим гордились его современники-гуманисты — из тех, что "расхаживают чванные и напыщенные, разряженные и разукрашенные не своими, но чужими трудами, а в моих мне же самому отказывают". Ему-то ведь не довелось в юные годы без конца штудировать "искусства, способствующие развитию духовности" (Цицерон), — латинскую грамматику и риторику, античную философию, историографию и поэзию.

Позднее он насмешливо обращается ко всей ученой братии: "Если вы, историографы, поэты и математики, не видели (читай: не исследовали. — А.Г.) вещей, то плохо сможете сообщить о них в письменах. В юности ему было не до смеха. Знание славного языка Цицерона считаюсь дипломом, без которого в конце XV века трудно было сделать карьеру. Ученейшие мужи без обиняков считали, что можно быть дельным человеком — умным, нравственным, совестливым, одни словом, гуманистом, — лишь досконально вызубрив латынь.

Не имея этого "диплома", он яростно взялся отстаивать невежество. Не готовый превзойти других своей ученостью и красноречием — начальным капиталом гуманистов, — принялся работать, решив, что должен все уметь. Практик, изобретатель, наблюдатель, фантазер, он был полной противоположностью гуманистов, старавшихся думать, писать и говорить, "согласно обычаю древних поэтов и ораторов и положениям выдающихся философов". Человек меньшего таланта, очарованный величием сделанного художниками "кватроченто", учился бы у них, не вольно вторя им во всем. Леонардо же, одержимый желанием понять природу вещей, стремился не делать ничего, как другие.