Знание - сила, 2005 № 09 (939)

Из текста урока нельзя вычитать сам урок, то есть то, что состоялось вживе. Каждый урок обладает своим характером, какие бывают у людей. Внешне — одно, внутри — другое. Характерам этим присуща и своя прозрачность, и своя непроглядность. Как, например, в записи отразить молчание, сопровождающееся определенными токами, как словами организовать молчание, чтобы было видно, что человек молчит? Или как обозначить затрудненное дыхание урока и беспокойство? Или вот: некоторые темы, даже не темы, а мотивы звучат потаенно, почти неразличимо, как бы намеком, однако именно они и значимы для основного учебного события — и на самом занятии это "играет", а в тексте — теряется. Скажем, на месте утверждения мы слышим намечающееся сомнение или наоборот. А последующие "примышления" к уроку, которые случаются после? Зачем писать программы, которых и без того тысячи? Моя программа была бессмысленна, бесполезна без этих подводных течений. Внутренняя форма урока, направляющая мою мысль, казалась мне важным его содержанием.

Так называемое "чуть-чуть" может победить на уроке любое дидактическое начало — это известно каждому учителю.

Так вот, для моей программы имели значение и это "чуть-чуть", и оговорки, и челночное движение мысли, и назойливые параллелизмы, и критические дистанции, и контрапункты, и побежденные трудности, которые вычеркиваются при методическом изложении темы.

Но если следовать этим моим позывам, не получится ли в результате претензии на какой-нибудь педагогический футуризм, в котором сбивчивые понятия принимаются за новые, необыкновенные? И я остужала себя...

Мне подумалось: вся жизнь моя, по существу, строилась и строится на преодолении. Я хотела стать артисткой, а сделалась директором Культурологического (читай тео-ретического) лицея. Возможно, нет ничего более далекого. Я должна была стать по крайней мере "художественным руководителем", а не руководителем учебного заведения, приучающего к строгости в мысли, поиску оснований и трудной кропотливой работе с текстом.

Библер как-то сказал мне (по-моему это было после урока, который проводил в моем классе Норштейн): "Таня, вы не должны огорчаться, если этот урок "не сыграет" сразу. Вы сегодня бросили кристаллик. Потом вы бросите второй, третий, десятый... И когда-нибудь они все — раз! и скристаллизуются".

...Потом Редюхин заболел на полгода. Это время оставило в наших сердцах воспоминание яркое, как катастрофа.

Сначала в школе рухнули навесные потолки (во время летнего ремонта их прибили гвоздями, а не закрепили шурупами). По школьному мифу, учитель физики Марк Романович однажды на уроке вспылил и выгнал из кабинета весь класс. Только один ученик замешкался. У Марка Романовича, человека в общем-то ироничного и спокойного, в этот момент произошло какое-то смещение фокуса, и он так рявкнул на ученика, что тот, как смазанный скипидаром, выскочил из класса. В эту секунду и рухнули злосчастные потолки. И всех свидетелей только пылью обдало.

Через год Марк Романович стал директором школы.

Но до этого времени произошло много других местных бедствий. Например, из труб периодически начинали бить фонтаны кипятка. Первый гейзер обнаружил себя в том же самом кабинете физики, и спустя несколько дней — этажом ниже. И понеслось!

Изнутри наша школа напоминала поэзию футуристов, положенную на дедакафонную музыку. Учителей почему-то стало меньше, чем уроков. Говорят, один педагог эмигрировал, и его только через месяц хватились — ученики тщательно факт исчезновения преподавателя маскировали. Звонили Редюхину — он отвечал: "Не могу. Рожаю. У меня камень в почке". Просили подействовать на одного или другого, в ответ следовало: "Бессмысленно. Все, что несет учитель, должно быть инспирировано у него изнутри. Самоопределение есть медленная работа. Крепитесь".

И разумеется, именно тогда все и началось. Мне пришлось стать буквально "директором класса", обеспечивать "образовательный минимум", который постепенно перешел в своеобразный максимум. Меня выручали мои друзья и знакомые, которые приходили к нам и занимались с детьми во время всего этого очаровательного безобразия. Сережа Марьясин, историк, проводил занятия по Пугачеву. Пугачев "Капитанской дочки" и Пугачев "Истории Пугачевского бунта" ... Юрий Борисович Норштейн, автор гениального мультфильма "Сказка сказок", прочитал лекцию о "Шинели" Гоголя, из которой произошел цикл "Мультипликация в контексте культуры". Светлана Сергеевна Неретина вела историю средневековой культуры и латынь (латынь в то время считалась, безусловно, эксклюзивным предметом, а Неретина стала у нас эксклюзивным преподавателем).

При этом люди, о которых я написала выше, встретились мне по воле случая, и каждый раз, когда я об этом думаю, мне мысленно слышится гонг судьбы с бетховенским отзвуком: "Та- да-та-та!" Случай — одухотворение Времени. В нем, и освободившись и замкнувшись, время сменяет свою меру.

...Редюхина судили. На педсовете. Ему припомнили все: и непонятные командировки, и уход старых учителей, и обесчещенный спортивный зал, и отвратительную еду в столовой (где, как говорил один ученик, на первое, второе и третье подают одно и то же блюдо — "почти что компот").

Редюхин стоял у стола, широко расставив толстые ноги, заинтересованно кивал в такт выступлений, и в этом чувствовалась какая-то безнадежная зависимость от наших замученных, задерганных, заезженных теток. Слава охотно принимал все обвинения. На этом педсовете я совершенно морально истратилась, хотя понимала, что Редюхин не страдает, а напротив, манит ситуацию на себя (он умел устраивать такие штуки, стилизовать фигуры для битья). Но внутренний детектор подсказывал мне, что в физическом пространстве класса что-то не так. И действительно — прямой участницей драмы стала завуч Тамара Васильевна, безоглядно преданная Редюхину. Она сидела и ломала под партой пальцы. От нее расходились волны болезненной тоски: ее директор, ее друг уходил из школы, уходил из ее жизни, безжалостно оставлял ее, оставлял... "Иосиф, проданный в Египет, не мог сильнее тосковать". Я хорошо понимаю такую боль. Это как смерть внутри жизни.

Пока Редюхин болел и "рожал", Тамара Васильевна тянула на себе всю школу — приходила первой, уходила последней, подменяла всех и вся, переделывала расписание, писала отчеты, исправляла недочеты, ходила в вечном невротическом облаке с красными от слез глазами. Казалось, весь смысл ее жизни сомкнулся на школе, на Редюхине. И теперь слова наших заведенных теток окончательно ломали ее единственную опору.

Редюхин школу покинул. "Я умышленно построил ситуацию проблемного стресса", — его последние слова.

Через полгода нашим директором стал Марк Романович.