Знание-сила, 2005 № 08 (938)

Лежащий на стыке трех федеральных земель ФРГ горный массив Гарц недавно обогатился собственным геопарком. Это настоящее эльдорадо для геологов. Здесь можно видеть поднятые магмой породы возрастом 300 миллионов лет Самая высшая точка Гарца — гора Брокен (1142 метра). В карьерах почти 3000 лет добываются железная руда, серебро, медные жилы, каменный уголь, соль и многое другое.

Природа и фантазия народа создали о горах Гарца свои мифы и предания. Так, в этих местах развертывались жуткие сцены «Вальпургиевой ночи», когда сюда, на гору Брокен, слетались ведьмы и колдуньи на шабаш. Кстати, у нас есть полный аналог этого событийного места — Лысая гора с ее музыкальным воссозданием «Ночь на Лысой горе». Вблизи овеянной мифом горы Брокен находится утес, где «могучий орел свой притон там завел и на нем свои жертвы терзает».

Люди склонны не замечать самое существенное. Например, воздух. Или язык, на котором говорят с рождения.

Дело совершенно безнадежное — рассуждать о всех смыслах, значениях и гранях языка как явления.

Скажем о нем как о лакмусовой бумажке или... как о пленном во вражеском стане, ибо язык выдает все секреты — самые тонкие особенности, пристрастия, достижения и провалы своего носителя.

Для этого нужно заняться переводом с одного языка на другой, а получится — с одной культуры на другую.

Роль переводчика в русской культуре еще не оценена по достоинству.

Он, несомненно, более крупная фигура, чем просто «технический посредник».

В групповом портрете времени — любого времени — его место, похоже, в первых рядах.

Потому что в поиске адекватного слова предстает все историческое поле культуры, внутренней и внешней, без всякой возможности что-то утаить или приукрасить.

И самое интересное — не только чужой, но и своей.

Сергей Ромашко

* Сокращенный вариант, полный — в журнале ИФ № 4 2001.

Фюсли. Кошмар. 1790 г

Корявая фраза когда-то поразила меня своим наивным очарованием*. Появилась она в церковнославянском тексте «диалектики» Иоанна Дамаскина много веков назад, когда переводчики отчаянно старались навести мосты между языковой массой еще совсем языческого мира и изощренной греческой словесностью. Фигура смиренного самоуничижения, признание автором слабости своих умственных и речевых способностей, была привычной в средневековом мире (да и позднее), поэтому выражение понравилось, и его воспроизводили уже в оригинальных сочинениях на Руси. Эта фраза — как модель роли перевода в российских попытках общения с внешним миром.

Культура Руси (России) — по крайней мере в ее письменный, исторический период — начинается переводами. Переводами (переложениями, адаптациями) продолжается она и в дальнейшем. Какой момент и какой аспект ни возьми — всюду наткнешься на ту же переводческую работу. Религиозная история (скажем, история раскола: править или не править переводы богослужебных текстов?), светская история (переводы научные и литературные самых разных эпох и периодов) дают тому множество подтверждений. Что примечательно для российской ситуации, так это — как и для культуры вообще — стрессовый характер переводческого задания. Развитие — рывками, резкими усилиями, когда казалось, что время вот- вот будет безнадежно упущено и только сумасшедшим движением можно еще успеть и не отстать окончательно, — все это было характерно и для переводческой работы. На каждом повороте вдруг выяснялось, что у нас нет массы понятий и слов, без которых общение с Европой невозможно. И тогда переводчик отчаянно пытался подобрать хоть что-то, что могло бы заменить чужие слова. Это удавалось далеко не всегда, и тот, кому сегодня не нравятся «дилеры» и «хакеры», может вспомнить о «рейтарах» «Вестей/Курантов» XVII века, «бомбардирах» и «негоциях» петровского времени, а то и двинуться глубже и прочесть в «Избранике» 1076 года «Слово некоего калугера о чтении книг».

Рывки и разрывы приводили и приводят не только к нашествию чужих и (что серьезнее) часто плохо усвоенных слов. Дело еще и в том, что разорванность общения, которое каждый раз начинается словно заново, не дает выстроить и последовательность языкового посредничества между культурами. Отсюда парадокс: даже «те же самые слова» на самом деле значат тут и там совсем не одно и то же. Название работы Гадамера «Die Aktualitat des Schonen» пришлось совершенно условно перевести как «Актуальность прекрасного» — сжав зубы, потому что немецкое Aktualitat и наше «актуальность» совсем не эквиваленты. Русский аналог — как срезанная верхушка, без всей многовековой глубины истории этого слова, включающей помимо терминологии изначальное общеязыковое «действующий — действительный — действенный». У Гадамера речь идет о том, что красота проявляется, действует, присутствует в реальности в том или ином виде, об этом он и писал. Русское «актуальность» ничего об этом не говорит. И таких примеров — масса.

То же самое касается не только слов, но и текстов и даже типов текстов. При переводе они также подвергаются не просто переложению на иной язык и понятийную систему, они определенным образом трансформируются, в них происходят — как и в отдельных словах — смысловые и иные сдвиги. Например, русская и западноевропейская поэзия в последние десятилетия очень сильно оторвались друг от друга, а поэтому поэтический перевод становится задачей практически невыполнимой. Способы, используемые с обеих сторон, скорее напоминают фальсификацию: западные стихи при переводе соответственно «олитературиваются» (потому что в противном случае русский читатель может вообще отказаться считать их стихами), российские, наоборот, утрачивают архаичные, по мнению западной публики, черты «поэтичности».

Серьезный разговор начала Марина Ивановна Цветаева в маленькой статье «Два „Лесных царя“. Эти несколько страничек пришли к нашему читателю не сразу, для научной работы статья — почти заметка — была слишком мала, неакадемична и эмоциональна, для привычных словоизлияний писателя на тему — слишком учена и строга в своей логике. Наверное, поэтому ее до сих пор так и не включили в качестве необходимой в корпус текстов, которые следует знать и учитывать, рассуждая о переводах на русский язык.

Цветаева сравнивает „Лесного царя“ Гете и его русский перевод, сделанный Жуковским, совсем не для того, чтобы прославить Жуковского-переводчика. Она не ставит под сомнение достоинства русского перевода, который запросто называет „гениальным“. Ее рассуждение о другом — о том, что стихотворения Жуковского — „это просто другой „Лесной царь“.