Знание - сила, 2005 № 04 (934)

Лучшая рецензия на способность Е.Л. Фейнберга к человековедению принадлежит одному из героев его книги — Андрею Сахарову. В своих "Воспоминаниях", рассказывая о любимом учителе И.Е. Тамме, Сахаров вдруг заговорил не своими словами, а процитировал "прекрасные воспоминания" их "обшего друга" Е.Л. Фейнберга, поскольку "полностью с ним согласен" и, в частности, с тем, что "лучшие черты российской интеллигенции стали лучшими чертами Тамма, ее недостатки — и его слабостями".

Способность любить с открытыми глазами — замечательный дар, и он замечательно проявился в рассказе о Сахарове. Их отношения начались с того, что очень милый молодой человек поступил в аспирантуру ФИАНа, а Фейнберг — уже доктор наук — принимал у него экзамен. А двадцать лет спустя очень нелегко было, как признается Е.Л., осознать масштаб личности в хорошо знакомом ему человеке. Сахаров дорожил своей дружбой с Е.Л. Фейнбергом — так же, как и Фейнберг. Тем сильнее действует рассказ Фейнберга о самом тяжелом моменте в их отношениях, когда Сахаров написал ему: "Принятое Вами решение фактически поставило нас — или могло поставить — на грань гибели, — и Вы не могли этого не понимать. Я, вероятно, никогда уже (или очень долго) не смогу избавиться от возникшего у меня чувства разочарования и горечи".

Фейнберг объясняет психологический, а не "юридический" контекст этой фразы, а у меня в памяти всплывает картинка: незадолго до того как Сахарова выслали в Горький, на семинаре в ФИАНе — в перерыве или перед началом — в коридоре прохаживаются вдвоем Сахаров и Фейнберг. Они разговаривают о чем-то, и Евгений Львович при этом как-то приобнял Андрея Дмитриевича. По всем понятиям в этом должно было быть нечто демонстративное — в поддержке ли отъявленного диссидента, в смелости ли. Но, веря своим глазам, я не видел ничего демонстративного. Все очень просто — взаимное доверие, взаимный интерес и какая-то сдержанная нежность.

Эта особенность стиля Е.Л. Фейнберга — нежность чувств при полном отсутствии сентиментальности — проявляется во всех его очерках. И все его герои заслуживают и мшут себе позволить честную несентиментальность. Особенно, быть может, Леонид Исаакович Мандельштам — "Родоначальник", как назван очерк о нем. Школа Мандельштама, к которой принадлежат автор книги и половина его героев, — особое явление в российской физике по своей органической связи — увы, априорно несвязанных — науки и нравственности. В этом больше других виновен родоначальник школы, и за это он поплатился неправдоподобным почитанием "учеников" этой школы.

По-настоящему живая личность, живущая в драматическую эпоху, всегда выглядит противоречиво, опираясь на столь разнородные опоры, как разум и совесть, — на свой собственный разум и свою совесть. Автор высказывается вполне определенно, но при этом воссоздает и живую неопределенность человеческой жизни. Он с подкупающей честностью пишет о противоречиях в судьбах своих героев.

И ясно указывает, если с его взглядом расходились другие уважаемые им очевидцы. В результате читатель просто вынужден вырабатывать собственное суждение, а это и есть настоящее личное знакомство.

Такую возможность несогласия дает очерк о самом уязвимом герое - Гейзенберге. Речь идет о поведении великого физика при гитлеровском режиме. Гейзенбергу необычайно повезло с адвокатами. Среди них Эдвард Теллер и Евгений Фейнберг. Из общих соображений оба должны были бы стать обвинителями — из-за их неарийского происхождения и из-за их патриотизма по отношению к главным державам антигитлеровских Объединенных Наций. Адвокатами обоих сделали не общие соображения, а личное знание. Личное знание человека Гейзенберга, с которым в своей научной юности работал Теллер, и личное знание тоталитаризма, полученное Фейнбергом без отрыва от жизни. Опыт жизни в советском обществе незаменим для понимания условий жизни в нацистском государстве, и такого опыта катастрофически не хватает многим западным обвинителям Гейзенберга. Фейнберг, излагая аргументы обвинителей и страстно им возражая, не просто делится своим опытом, а воссоздает объемность человеческой жизни, которой приходится вписываться в те времена, которые не выбирают, а в которые живут и умирают.

Выслушав речи таких замечательных адвокатов, я — признаюсь — не чувствую себя полностью убежденным. Кроме параллелей между сталинизмом и гитлеризмом вижу также и явные перпендикуляры. К примеру, в официальных текстах сталинской поры было много хороших слов, а плохие были хорошо замаскированы. Гитлеризм же официально провозгласил Нюрнбергские законы "о защите немецкой крови и немецкой чести", от знания которых невозможно было спрятаться, — их печатали в газетах. И, тем не менее, если бы меня выбрали в присяжные по делу Гейзенберга, я бы воздержался от обвинительного вердикта. Потому что доверяю личному опыту Е. Фейнберга и Э. Теллера не меньше, чем своим книжным знаниям и общим соображениям. И с благодарностью присваиваю личный жизненный опыт этих защитников, надеясь приобрести более глубокий взгляд на человеческую природу истории науки.

Герои Фейнберга — очень разные люди, и автор применяет совершенно разные формы рассказа о них, подчиняясь лишь своему чувству, умудренному их уникальными судьбами. Могу позавидовать тем, кто впервые прочтет полномасштабные рассказы о трагедии Сергея Вавилова, о загадке личности Льва Ландау, и более этюдного характера портреты М. Леонтовича, А. Минца и Н. Бора — в самых кратких зарисовках автора схвачена объемная жизнь.

Автор книги не был бы физиком- теоретиком, если бы он о1раничился лишь воссозданием эмпирической истории, пусть и объемной. Два теоретических осмысления этой истории производят особенно сильное впечатление.

В примыкающем к истории Гейзенберга очерке "Что привело Гитлера к власти? И кто?" Фейнберг нашел новый и очень убедительный ответ на старый трудный вопрос. Как получилось, что Гитлер пришел к власти демократическим путем? Как получилось, что нацисты, собрав на выборах 1928 года меньше 3 процентов, в 1932-м получили около 40 процентов? Фейнберг показал, что главными избирателями Гитлера стали немецкие крестьяне, а главной сила, толкнувшая их на это судьбоносное решение, — "коллективизация", или попросту разгром крестьянства в России. И значит, к историческим заслугам Сталина надо добавить триумф Гитлера.

Не менее странное явление, хотя и совсем другого масштаба, объясняет другая теоретическая гипотеза Фейнберга. Речь идет об относительно мягком обхождении сталинских жандармов с Львом Ландау, которого арестовали, можно сказать, с антисталинской листовкой в руках. Листовкой настольно антисталинской, что для некоторых физиков-теоретиков, знавших Ландау, было легче признать ее фальшивкой тех же жандармов. Иначе, им казалось, Ландау должны были расстрелять на месте или уж во всяком случае пропустить через все жернова сталинского правосудия.