Знание-сила, 2004 № 10 (928)

Естественно, встал вопрос: кому принадлежал протоиндоевропейский язык? Кто на нем говорил? Кто его разнес по белу свету? Когда? Было предложено два ответа.

Согласно мнению выдающегося литовского лингвиста и археолога Мэри Джимбутас (начав работать в 40-е годы в Литве и Германии, она закончила свою карьеру профессором Калифорнийского университета), ПИЕ был языком кочевников южноукраинских степей и начал распространяться в Европе и в Азии около 6 тысяч лет назад. Однако, по мнению выдающегося британского археолога Колина Ренфрью, ПИЕ был языком оседлых сельскохозяйственных племен турецкой Анатолии, которые принесли его в Европу и Азию вместе со своей земледельческой культурой около восьми тысяч лет назад.

Разница в какие-то две тысячи лет — казалось бы, из-за чего спорить, — но копья начали ломаться почти сразу и продолжают трещать до сих пор с самым ожесточенным хрустом. Хорошо хоть копья, а не позвонки.

В чем же состояла причина столь странной ожесточенности? Все дело в том, что в данном случае к чисто научному вопросу примешалась идеология, а идеология, как известно, это род страсти, причем того вида страсти, на которой замешаны многие кровавые преступления. Чисто академический вопрос о происхождении индоевропейских языков стал полем боя, который дала современной западной культуре идеология феминизма. Бой этот идет вокруг толкования предыстории всей европейской (а может быть, и мировой) культуры. Феминизм сформировал миф о так называемой матриархальной предыстории человечества, и теория происхождения индоевропейских языков, предложенная Джимбутас, является главной опорой этого мифа.

Любопытно, что само понятие матриархата как одного из этапов развития человечества первыми сформировали мужчины: Иоганн Банхофер в книге «Das Mutterrecht» («Материнское право», 1861), а за ним Герберт Спенсер, Льюис Генри Морган и другие. Приложил сюда руку и Энгельс со своим «Происхождением семьи, частной собственности и государства» (Энгельс был куда более пылким сторонником этой идеи, чем более трезвый Маркс).

Одной из составляющих мифа было (основанное на многих археологических находках) утверждение, что в древности люди поклонялись Великой Богине, жрицами которой были исключительно женщины, и никаких мужских богов у них не было вообще (наиболее полно это утверждение было развернуто в книге Мэрилин Стоун «Когда Бог был женщиной», 1976).

Это утверждение, как и весь матриархальный миф в целом, было энергично развернуто против современной («патриархальной», «мужской») культуры Запада со всеми ее «неудовлетворенностями», о которых когда-то писал Фрейд. Культура матриархата, говорил сложившийся в 1970-е годы феминистский миф, была временем гармоничного и мирного единства людей с природой. О роли мужчин в репродукции тогда никто не знал, мужчины были довольны своим второстепенным положением в обществе, насилие и принуждение, конфликты и войны были тогда неизвестны; короче, то была радостная утопия, но, увы, ее единство и гармония были навсегда утрачены в результате «патриархальной революции» (точнее, «контрреволюции»).

Великая заслуга Мэри Джимбутас перед феминизмом (к которому она постепенно примкнула и который ее восторженно принял) состояла в том, что она впервые объяснила, как произошла эта контрреволюция. На основании своих находок, сделанных при раскопках курганных захоронений на Днепре и на Дону, Джимбутас выдвинула предположение, что эти места были родиной воинственных кочевых племен, которые примерно 6,5 — 6 тысяч лет назад вторглись в Европу и Азию, разрушили матриархат и повсюду установили жестокие патриархальные порядки.

Ну и, разумеется, принесли с собой и навязали всем свой язык. Как вы уже наверняка догадались: протоиндоевропейский.

Феминистки почему-то не задаются напрашивающимся вопросом: как случилось, что везде вокруг торжествовал матриархат, а у «курганных всадников» почему-то возник патриархат? Зато они усиленно мусолят другой вопрос: кто помог этим ужасным патриархальным «курганцам» завоевать весь мир («весь мир» для них очевидным этноцентрическим образом сводится к Европе и Ближнему Востоку)? Ведь не могли же эти варвары сами победить великую матриархальную культуру! И хотя история Рима и Византии могла бы чему-то их научить, феминистки урокам истории не внемлют и настойчиво ищут «пособников курганного империализма». Ну, а кто их ищет, тот их всегда найдет, благо давно уже известно, кто во всем виноват (см. высказывание Леца). Пособниками «курганцев», по мнению феминистских историков, были семиты и прежде всего евреи. Как объясняет Элизабет Вэвис, «то были те самые бескультурные и полуцивилизованные люди, которые сначала разрушили цивилизацию Древнего Востока, уничтожив ее города-государства, а затем свергли с трона Великую Богиню, посадив вместо нее мужского бога Ягве». Подобно «курганцам», утверждают феминистские историки, евреи несли в себе все пороки, порожденные кочевым образом жизни и тяжелым климатом. Но, в отличие от «курганцев», они проявляли особую жестокость в уничтожении религии Великой Богини. Убежденность в том, что «семитские захватчики» помогли сокрушить матриархальную культуру, и сегодня является важной составной частью феминистского «матриархального мифа». (Забавно, как это перекликается с утверждениями покойного Льва Гумилева о врожденной «антисистемной» природе евреев. У него они тоже повсюду помогают разрушителям этносов!)

Однако чем дальше, тем больше исследователи убеждались в том, что схема «матриархат — патриархат» слишком упрощена и не объясняет многих явлений, следы которых дошли до нас из глубокой древности. И они (в том числе едва ли не первым Анатолий Хазанов) предложили более сложную систему, где сплетались два начала — общественная роль и родство. В этой схеме патриархат имеет место на всех этапах развития. Но на первом этапе наряду с ним была так называемая матрилинейность, то есть счет родства по матери, поскольку отцы часто бывали неизвестны, а к матери ребенок был привязан все детство. Позже, на следующем этапе, когда сформировались определенные социальные отношения и парный брак с четкой фиксацией отцовства, «матрилинейность» была сменена «патрилинейностью» — счетом родства по отцу. И тогда «патрилинейность» была поглощена более широким понятием «патриархата».

Вернемся, однако, к судьбам индоевропейских языков. Как мы уже сказали, Ренфрью выдвигает много более «спокойную» теорию их происхождения. В его схеме ПИЕ поначалу был языком мирных анатолийцев, которые первыми создали основы оседлой сельскохозяйственной культуры, и лишь постепенно, в ходе проникно вения этой культуры в Древнюю Грецию, Юго-Восточную Европу и Месопотамию, ПИЕ распространился и в этих ареалах. Исходной точкой этого распространения Ренфрью считает район Чатал1уюка в Юго-Восточной Турции (Анатолии), где его раскопки обнаружили многочисленные остатки высокоразвитой оседлой культуры, зародившейся уже около десяти тысяч лет назад. Как лингвистические, так и археологические данные последних лет не позволяют однозначно подтвердить или опровергнуть эту теорию. Впрочем, то же следует сказать и о теории Джимбутас. Показано, например, что слова, означающие «шерсть» и «колесо», появляются в индоевропейских языках не ранее шести тысяч лет назад, и это значит, что их не могли принести с собой анатолийцы (проникшие в Грецию, если верить Ренфрью, уже 8 тысяч лет назад). С другой стороны, более поздние раскопки в Дереевке на Днепре (которую Джимбутас считала центром «курганной» культуры) не дали однозначных доказательств того, что жившие там 6 тысяч лет назад люди уже сумели приручить лошадь. А без лошади как вторгнешься в Европу?!