Знание - сила, 2004 № 05 (923)

Лев Рубинштейн

Литература во всеобщем смысле для меня — абстракция. Тексты мне помогают строить себя, говорить, жить. Не помогают — иду мимо. Мимо Левиных текстов пройти не мог никак.

В начале 90-х мы встретились на бегу в переходе на Пушкинской. У меня при себе была только что вышедшая в Штатах «Физика логоса». В спешке надписал «Благодарю за бытие», и мы разбежались. Через минуту дошло: за бытие людей не благодарят. «За бытие в слове» надо было. «За бытие» и «забытие» — тоже никуда не годится. Но по сути мгновенный импульс был точен.

Середина восьмидесятых. Один из вечеров Левы был в квартире у родственников моих друзей — Сергея Ракитченкова и Ольги Ортенберг. Альт и арфа в оркестре Большого театра, они должны были эмигрировать в Штаты, Сан-Франциско, но «сидели в отказе», как тогда говорили.

Лева — это театр текста. Реквизит — стул. Тексты — пачки карточек. На каждой — реплика. Слово, междометие, знак препинания, фраза, несколько фраз, пауза. На текст — около сотни карточек.

Читая, Лева перекладывает их. Каждая реплика — нота, аккорд в окружении других нот, аккордов. Короткие паузы. Голос без украшений. Акценты точны и выразительны.

Тексты Левы словно живописные пейзажи. За первым семантическим планом следуют второй, третий, четвертый. У Левы я их особенно люблю. Их композиционная и лексическая четкость напоминает следующие один за другим очертания холмов и гор в осенних пейзажах юга Франции или на старинных гобеленах.

Литература монологична, повседневность жива диалогами. В диалогах царят реплики. Логика диалогов подчиняется воле участников, а не правилам согласования, по которым строятся монологические тексты. Она другая.

Лева подчинил поэтический текст логике диалогов, заставил работать реплики, разбросанные по текстовым ландшафтам вокруг нас.

Письменные тексты, устная речь, обрывки фраз, заголовки газет, книг. Стихия. Трудно представить, как мог бы Лева подчинить ее, если бы не форма, напоминающая скорее технический этап лингвистического исследования или библиотечный каталог, чем литературный, поэтический текст.

Лева отказался от логики, направляющей взаимосвязь элементов монологического текста. Порядок следования карточек подчинен логике диалога. Это композиционный каркас, опора авторского замысла. Каждая реплика — смысловая вспышка, окруженная полем ассоциаций. Как у японского каллиграфа, удар кистью. Ассоциативные поля карточек взаимодействуют между собой. Для каждой карточки остальные играют роль языкового и (что важно) внеязыкового контекста.

Помню, удивлялся, когда прочел у искусствоведов, что Левины тексты — «поэзия каталогов», возникшая под влиянием компьютерных технологий. Надо же! Тогда еще компьютеры с перфокартами были. Некоторые Левины тексты, и правда, были на перфокартах. Но при чем здесь каталоги и компьютеры? В формальной идее Левы нет ничего внешнего по отношению к языку. Ход не от языка вовне, к чему-то инородному, а напротив, от поверхностных структур языка к его глубинным структурам.

У П. Бицилли, кажется, читал, что в ранней европейской литературе был распространен композиционный принцип, когда произведение строилось из коротких зарисовок, следующих одна за другой, как виды из окна современного поезда. У японцев это часто встречается.

Лева Рубинштейн. Текстовый театр в мастерской Светланы Богатырь под крышей бывшей гостиницы «Бостон» на Маяковке, 1985. Фото Василия Кравчука

Жизнь проходит в потоках локальных образов. Это и есть карточки Левы. Он сделал их инструментом поэтической работы. Шаг, с ходу направленный за горизонт принятых в культуре форм монологического литературного языка. Сейчас, когда успех очевиден, все ясно. Но, уверен, вначале то был шаг в потемки.

Лева шагнул и создал... новый тип текста? Нет. Он вернулся к форме «пратекста» на новом витке цивилизации. Натуральные тексты так называемой книги природы, содержащие данные опыта, во все времена формировались и формируются по тому же принципу (об этом в упоминавшейся статье «Метаматрицы в логике натуральных текстов»). Исторически вместе со средствами порождения речи и письменных текстов язык вырастал как надстройка над такими натуральными текстами.

Чередование карточек — это простейший синтаксис. Как кадры киноленты. Как диалоги между персонажами. У персонажей в театре Левы четкие роли. Они взаимодействуют драматически или комедийно. Лева вернулся к прахе кету, и у него это блестяще получилось!

В литературе монологи — хищники. Они пожирают реплики, всасывают их в свое чрево. Лева показал, что это не фатально. По-моему, потрясающее открытие. Когда реплики под защитой театра текста, монологи им не страшны.

Михаил Бахтин в статье «Проблема речевых жанров» (написана в Саранске в 1953 году) утверждает, что не слово — фундамент речи и не предложение. а высказывание, реплика. Почему? Начала и концы слов заданы нормами лексики и морфологии. Позиционно слова над речью. В том смысле, что нормы языка диктуют их вид, а не речь. А начала и концы реплик подчинены говорящему «здесь и сейчас». Реплики подчинены речи, она диктует их начала и концы. Через них в язык входят люди, их воля, активность в повседневном языке. Прародители слов — реплики, а не наоборот. Арсенал реплик неизмеримо шире, чем арсенал лексики. Кроме того, репликой может быть жест, интонация, любой визуальный, слуховой, тактильный образ.

Начало восьмидесятых. Папа с малышом едут в автобусе. Сын в окно видит лозунг. По слогам громко читает. «На-ша це-ль ком-му-низм» и на весь автобус спрашивает:

— Папа, что это? — Все обернулись на папу.

— Тише, — говорит папа, — я тебе дома расскажу.

1970 год, столетний юбилей государственного персонажа по имени Ленин. Человек в книжном магазине спрашивает, нет ли хорошей книжки для ребенка.

— Есть, — говорит продавец. — «Наш большой и добрый друг».

— Нет, — говорит человек, — этой книжки мне не надо.

— Да это не то, что вы думаете, — говорит продавец. — Это про слона.

Границы между текстами пригодными и непригодными для жизни обозначались четко. В Одессе конца 70-х за оградой из колючей проволоки вместо «Стой, запретная зона!» сам видел плакат с надписью: «Тебе туда надо?»

Язык обиходных диалогов менее всего поражен идеологемами, более приближен к индивидуальному бытию. Его Лева и сделал главным героем своих текстов. Следующие одна за другой карточки ломали зараженную логику, восстанавливали первичную простоту. Для меня это было как чудо.