Знание - сила, 2003 № 06 (912)

Политический монополизм большевиков рухнул в одночасье, еще прежде чем установились рыночные отношения. Но вскоре выяснилось, что осталась так и не решена проблема разделения власти и собственности. Это очевидное обстоятельство постоянно подвергается критике как слева (бизнес слишком влияет на власть), так и справа (государство слишком вмешивается в экономику). Практически государство получило возможность с помощью залоговых аукционов «назначать» миллионеров.

С развитием демократии ситуация могла бы измениться, но началась чеченская война, а война, как известно, способствует установлению режима чрезвычайщины, никак не демократического.

Так сложилась квазимонопольная система нынешней России: вроде бы все демократические институты в наличии, но действуют, как машина с отжатым сцеплением: мотор работает, а машина никуда не едет.

Новый монополизм власти вовсе не требует пересмотра конституции, достаточно изменить саму практику. Так, нет нужды возрождать систему цензуры с особыми органами и чиновниками, достаточно надавить на главных редакторов, и они, не желая ссориться с властями, сами будут исполнять роль цензоров собственного издания.

У нас нет гражданского общества, есть только гражданская толпа, которая требует отмены реформы жилищно-коммунального хозяйства, в то время как надо бы требовать как раз проведения реформы вместо замены ее простым повышением цен на жилье. Сознание этой гражданской толпы вообще достаточно специфично. Все социологи отмечали, например, парадокс сверхвысокого рейтинга президента при весьма низкой оценке деятельности правительства и всех остальных органов власти.

Это сознание маргиналов. Маргиналы есть в любом обществе, но только у нас ускоренная индустриализация превратила в маргиналов большинство, в очень короткий период переселившееся из деревни в город. Человеком урбанистической культуры считается, как минимум, родившийся в городе; но лишь в 1967 году число рожденных в городе превысило число рожденных в деревне. Маргиналы породили соответственную культуру, не слишком демократическую по самой своей природе.

Если мы хотим качественных изменений в сложившейся ситуации, необходимо укреплять и развивать не вертикаль, а горизонталь, горизонтальные связи, характерные для гражданского общества.

Дмитрий Фурман

Переходный период не может продолжаться вечно; мы и не заметили, как он кончился. Новая Россия — уже свершившийся факт.

Давайте рассмотрим нынешнюю российскую систему не как переходную, а как состоявшуюся. Это, как сразу бросается в глаза, не какая-то усредненная западная структура, это своеобразная система со своей собственной внутренней логикой развития.

Ее своеобразие особенно заметно, если сравнить Россию с другими постсоветскими странами. Например, только в нашей стране за последние 10 лет не произошло никакой ротации власти. Она была на Украине: выборы вознесли нынешнего президента вопреки воле предыдущих властей. Даже в Белоруссии Лукашенко сменил своих предшественников не по их решению, а в результате демократических выборов. В России такой ротации не было.

Невозможность для оппозиции прийти к власти — сущностная черта сложившегося режима; она многое определяет; она — системообразующая.

Как возникла эта система?

В 1985 году от Эстонии до Туркмении политическое пространство было устроено и функционировало одинаково. Революционные толпы 1991 года в Москве и Вильнюсе были чрезвычайно похожи друг на друга: они представляли не четко оформленные политические партии с внятными программами, отражавшими осознанные групповые интересы, а аморфные политические движения. Состояли эти толпы из людей одних и тех же социокультурных характеристик — одного и того же слоя, образования и так далее. Тем не менее дальнейшая политическая судьба и этих людей, и этих движений была принципиально разной — значит, это различие было заложено в самих движениях, просто до поры до времени не проявлялось или не осознавалось. Так из одного семечка вырастает яблоня, из другого, почти неотличимого, — груша.

Главное различие состоит, на мой взгляд, в том, что в России векторы движения демократического и прозападного и движения национального были направлены в противоположные стороны, а во всех остальных постсоветских странах — в одну. И Польша, и Прибалтика, и все остальные бывшие социалистические страны могли утверждать, что коммунистический режим был у них установлен на российских штыках, что советская система была принудительно внедрена в их жизнь, хотя в корне противоречит их национальным традициям. Во многом это миф, но он сыграл очень полезную роль в консолидации всего народа во время перехода — в рамках этого мифа возрождения, возвращения к корням — от советской системы к новой.

И только Россия никак не могла утешать себя подобным мифом, ибо все, что с ней произошло, она сотворила сама. Консолидации вокруг идеи перемен не произошло и в такой ситуации произойти не могло. А следовательно, такое движение не могло быть движением всего народа и даже большей его части. В Эстонии демократическое движение было делом абсолютно всех, у нас — движением меньшинства. Меньшинства сильного: образованного, живущего в крупных городах, социально продвинутого, пользующегося поддержкой Запада, но все-таки меньшинства.

А меньшинство в принципе не может прийти к власти демократическим путем. Какое-то время Ельцин был всеобщим любимцем — до Беловежских соглашений. После них правящее меньшинство попало в весьма своеобразное положение: оно не могло уйти от власти, потому что тогда автоматически попадало под суд. Положение усугубилось после расстрела парламента в 1993 году и после приватизации. Выход у меньшинства остался один: закрепление собственной власти, превращение ее в безальтернативную.

Но как добиться такой безальтернативности? Военно-террористическим путем? Исключено. Образованием «супер-партии»? Исключено. Остается одно: выстраивание системы фактически безальтернативной при сохранении демократических декораций.

Как развивалась эта система? Как любой живой организм: сначала он слаб и лабилен, потом, пройдя через серию альтернативных ситуаций, приобретает все большую определенность. Мы прошли два крупных кризиса и, наконец, обрели стабильность.

Сегодня система вполне стабильна: полагаю, мы проживем при ней всю жизнь и при ней умрем. Она продержится долго, хотя, думаю, не так долго, как советская. Нам предстоит приобрести принципиально новый для России навык: мы практически никогда реально не выбирали власть, этот опыт будем приобретать. Полагаю, это будет связано с грандиозным кризисом, не меньшим, чем была перестройка.