Знание-сила, 2002 №05 (899)

– Как раз напротив. К примеру, Москва и Подмосковье вот уже шесть столетий пребывают в составе одного и того же государства, глубинный фундамент которого не изменялся. Это экстенсивное хозяйствование за счет не возобновляемых природных ресурсов; раздаточная экономика, периодически модернизируемая путем частной вестернизации; сакральный этатизм (почти религиозный культ государства, а часто и государя) как явная или не явная идеология. В результате распада СССР наша империя уменьшилась, потеряв недостаточно переваренные ею куски чуждых западных и восточных цивилизаций, но не утратила при этом военно-колониального характера, и следовательно, способности в дальнейшем терять или приобретать какие-то территории. Поскольку конфигурация страны приблизилась к той, которая была в XVII-XVIII веках, то перед властью, вынужденной имитировать какую-то деятельность, замаячили прежние геополитические задачи. Расширять выходы к морю. Предупреждать агрессию, якобы угрожающую из Западной Европы и Центральной Азии, удерживать Сибирь, реформировать административно-территориальные деления и т.д.

– История нашей страны наглядно демонстрирует, что это деление претерпело не одну глобальную метаморфозу…

– После громоздкой петровской пирамиды, включавшей провинции, доли и дистрикты, установилась на целых полтора столетия более простая, классическая для России екатерининская система губерний и уездов, укрепленная стандартной духовной и материальной инфраструктурой. Например, дворянские собрания, училища, архитектурные комплексы присутственных мест, торговых рядов и т.д. Центры губерний превратились в процветающие, многофункциональные города.

– Почему, по-вашему, жизнеспособными оказались именно екатерининские губернии, а не петровское разделение на пирамиды?

– Петровские «пирамиды» были слишком велики. Екатерининские же губернии оказались ближе к начальственным местам, и соответственно, лучше контролировались. Недостаток же губернского деления был в том, что для огромной России оно оказалось слишком дробным.

– Как же развивалась система административного деления дальше?

– К концу 1944 года области России приблизительно совпадали с екатерининскими губерниями, а некоторые даже со средневековыми княжествами. В последующие пол века эти территориальные единицы настолько окостенели, что легче стало ввести новые градации деления, чем трогать старые. Поскольку РСФСР, а за нею и ельцинская Россия называлась федерацией, то в качестве ее субъектов, за неимением более крупных единиц, выступили те же области, наряду с республиками и даже автономными округами, забравшие себе довольно много прав. Учрежденные в 2000 году федеральные округа стали новым уровнем административно-территориального деления, но уже не с выборными, а с назначенными начальниками. Эти округа не только дублеры военных округов, но и наследники петровских губерний и советских экономических районов. Теперь следует ожидать дробления федеральных округов и изменения их границ, то есть того, что Россия не раз проходила.

– Как вы объясните поляризацию территории современного государства?

– Последствия переворота 1991 года способствовали многоукладности хозяйственной и культурной жизни в столице и провинции, но не устранили, а скорее усилили различия в уровне развития. Сосредоточение финансовых активов в Москве (70-80 процентов) настолько велико, что доля Петербурга (12-15 процентов) кажется неестественно малой для «второй столицы». Обратной стороной процветания столицы стало одичание периферии. С одной стороны, это положительно повлияло на экологическое состояние районов, так как началось самовосстановление природного ландшафта, дикой флоры и фауны. С другой стороны – способствовало отпадению обширных земель от цивилизации из-за подорожания транспорта и связи. По моим самым грубым подсчетам, около десяти миллионов квадратных километров плошади России не обслуживается никаким регулярным наземным транспортом.

Для России характерна внутренняя периферия, формирующаяся в центре ячеек магистральной дорожной сети, сравнительно недалеко от Москвы. Периферия на данный момент изобилует маргинальными зонами – мертвыми для экономики, но живыми для природы. Так, при движении из Смоленска и Великих Лук к Москве кажется, что приближаешься к Западной Европе. А посредине между Москвой и Санкт-Петербургом располагается типичное захолустье.

– Правильно пи мы поняли, что вы создали специальную модель для объяснения современной бюрократическо-географической субординации?

– Скажем так: я просто упорядочил всем известные факты. В бюрократическом пространстве различаются связи вертикальные – между начальником и подчиненным, и горизонтальные – между чиновниками одного ранга. В географическом пространстве различаются связи радиальные – между центром и точкой на периферии, тангенциальные – между равноудаленными от центра точками. Вот я и решил объединить оба пространства в одной модели. И теперь мы будем территориальные связи называть метафорически – вертикальными и горизонтальными. Тоталитарный режим стремится укреплять первые и уничтожать вторые. Вертикаль государства усиливается путем ослабления горизонтали обшества. В 1991 году российские регионы устроили революцию, добились эмансипации, получили какие-то права и возможности и стали объединяться помимо Москвы, исходя из собственных интересов, кооперируясь, устанавливая нецентрализованные взаимосвязи по горизонтали и диагонали. В 2000 году эта тенденция была переломлена, стала восстанавливаться прежняя, феодально-имперская субординация. Такая структура, с преобладанием вертикальных связей над горизонтальными, обладает парадоксально-односторонней прочностью, бывает твердой, но хрупкой. Наша империя периодически рассыпается, погружаясь в анархию и смуту, а после склеивается из тех же кусков.

– Как вы добиваетесь реалистичности в своих моделях?

– Я разрабатывал свои концепции не по литературным источникам, а осмысливал тот ландшафт. который видел, передвигаясь пешком и на общественном транспорте. Тоталитарный ландшафт, такой, в котором вертикальные связи гипертрофированы, а горизонтальные практически атрофированы, в России формировался веками. Одна из последних перестроек географического поля прошла на моих глазах в сельской местности. До середины XX века из каждой деревни отходили три-четыре грунтовые дороги в соседние селения. К концу XX века личные связи между жителями близлежащих деревень оборвались, а бытовые связи направились на ближайшую твердую дорогу, связывающую села со своим райцентром, а через него с Москвой. Прежние проселочные дороги на полях вокруг деревень были распаханы, а в лесах сохранились в виде широких, но почти непроезжих пеших троп.